И вот, стоя на заснеженном дворе, лицом к лицу с той самой везучей девицей из Аллиного рассказа, Часовчук выпалила:
– Я все о вас знаю.
Хороший игрок может обдурить противника, имея на руках всего пару десяток. Но только отличный способен заставить его поверить, что владеет всеми четырьмя тузами. Людмила никогда не играла в карты. Ее родители свято верили, что подобные игры – для людей пропащих, распущенных. Разве будет достойный гражданин просиживать вечера, режась в «Дурака», или ставить все свое состояние, полагаясь на пару кусочков раскрашенного картона? Поэтому-то Люда не знала покерных правил, не умела просчитывать в уме взятки и свято верила, что маленькая шестерка способна побить королеву.
– Я ездила в Соловешки.
Красивое лицо Шаталовой изменилось. Из самодовольного оно стало каким-то несчастным, напоминающим лицо маленькой забитой девочки. Что скрывала эта светская львица местного пошиба? Что оставила она в далекой деревеньке, где из всех благ цивилизации лишь газ да вода в кране? Часовчук не знала. Она просто наугад сыпала какими-то шаблонными догадками, перемежая их с теми обрывками Шаталовской биографии, которые смогла накопать. А потом врезала, уже специально, с полным пониманием того, что делает:
– Они вами гордятся… Я, отправляясь в Соловешки, ожидала, что услышу много чего нелицеприятного на ваш счет. Но нет. Только хорошее. Добрая, умная, отзывчивая.
Взрослые – это те же дети. Только злее, хитрее и знающие о мире чуть больше. Когда кто-то из ребят в ее классе хватал плохую отметку, Люда говорила: «Как же так? Все тебя хвалят, мама говорит, что дома ты всегда все выполняешь, чтобы она не поручила. Я видела твои оценки по географии. Ты ведь почти отличник, так ведь? Так почему ты написал диктант на два?»
– Так что же произошло, что теперь вы обманываете? – закончила она и на этот раз.
«Что же произошло?» – повторила Людмила, снимая с руки перчатку и с силой вдавливая в гнездо кнопку звонка. Тот в ответ залился громкой трелью. Потом раздались деловитые шаги и громыхание ключей. Часовчук шумно выдохнула, и едва дверь отворилась, скороговоркой пролепетала:
– Здравствуйте, мне надо поговорить с вами о Данииле.
Сложенный зонт
Символ левой руки. Похож по смыслу на знак «птичья клетка». Человек чувствует ответственность за чужие поступки и делает это либо сознательно, либо бессознательно. В последнем случае может произойти полное замещение своего «я» на чужое. Знак имеет отрицательный окрас, а потому пишется всегда бледными холодными красками.
1/15
Ему снилась весна. Теплая, немного ветреная, с бесконечно высоким голубым небом над головой и изумрудным ковром травы под ногами. Ему снилась весна, он чувствовал запах свежей зелени и чуть-чуть – пыли, прохладные пальцы воздуха на открытых предплечьях и объятия солнечного света за спиной.
Сон был настолько живым, что его легко было перепутать с реальностью. Подсознание играло в конструктор, складывая кирпичики уходящих воспоминаний в новых сочетаниях, выстраивая свой, неповторимый кусочек несуществующего мира. Здания, магазины, бегущая вдаль дорога, будто подогнанные с невероятным искусством кусочки мозаики – ни трещинки, ни грамма несоотвествия. Кеды на ногах. Темно-синие плотные джинсы и футболка. Он не помнил ни как надевал все это, ни как вышел из дома и зачем, вообще, шел. Во сне память не имела значения, только ощущение соприкосновения подошв с асфальтом, только шелест деревьев над головой.
Мы видим не глазами, а мозгом, мы слышим благодаря серым клеточкам; все наши чувства сосредоточены вовсе не в сердце, а внутри черепной коробки. Как это ни парадоксально, но все наше существование – это не более чем пробегающие туда-сюда электрические импульсы. Ему было хорошо. Невероятно легко. Мышцы согласно сокращались, перекатывались под успевшей слегка загореть кожей. Отросшие волосы щекотали щеки и шею. Напоминающий тщательно вымытый хрустальный бокал воздух наполнял меха легких, расправлял их, и каждый новый вдох казался восхитительнее предыдущего.
Слова – тусклые тени чувств – не приходили к нему. Он забыл об этих душевных подпорках, нужных лишь, чтобы запротоколировать последствия ежесекундной бури, что непристанно бушует внутри, сменяясь кратковременным покоем. Само понимание языка было им потеряно, развеяно на ветру вместе с белыми парашютами одуванчиков, пролетающих вдоль дороги. Все, что оставалось: пропускать через себя видения этой небывалой весны.
А потом он проснулся. Сразу. Сон не истаял, не начал разъезжаться, подобно старой истертой ткани, пропуская в прорехи явь. Он просто прекратился, оборвался. Миг тьмы под веками сменился кусочком пододеяльника отвратительного сиреневого цвета. Тут же пришли первые слова: трупный, холодный. Именно в такой последовательности. Захотелось закрыть глаза. Распахнуть двери, и снова очутиться там – на выдуманной улице, в невероятно-прекрасной весне. Но вместо нее его ожидала лишь обычная темнота, и больше ничего.
– Проснулся? – Шаги обогнали голос всего на несколько долей секунды.
– Да. – Доброслав во второй раз открыл глаза. Он лежал на правом боку в своей родной постели, и у него ужасно затекла рука. – Ты никогда не думала, что в русском языке слишком мало слов?
– Мало? – изумилась Лера. – По мне, так их слишком много. А уж правил, по которым их надо писать, и того больше. Даже я, человек с высшим образованием, преподаватель этого самого языка периодически попадаю впросак. Но к чему ты это?
– Знаешь… так… Как-то читал, что в некоторых языках есть слова, которые нельзя перевести. То есть, существует лишь их приблизительный перевод, но точно подобрать определение невозможно. Удивительно, все люди на земле переживают одинаковые чувства, но кто-то может их выразить одним емким определением, а кому-то приходится громоздить целые сложные предложения, чтобы донести суть. Например, у австралийских аборигенов есть слово, означающее «нащупывать что-либо на дне ногами, стоя в воде». Всего несколько звуков, способны нарисовать в твоей голове целую картину. Волны, ласкающие ноги, песок под ступнями, прикосновение к чему-то непонятному, к чему-то, возможно, заставляющему тебя на миг испугаться или, наоборот, обрадоваться. Это так… странно. Однажды людям понадобилось как-то обозначить предметы: камень, топор, мамонт, пещера. Они тыкали пальцами, пытались сочетать между собой треск, змеиное шипение, свист птиц, а потом начали соединять эти звуки между собой. Но если бы мне поручили сотворить новый язык, я бы начал не с предметов, а с чувств. Даже простое желание пить может совершенно разниться. Одно дело – просто хотеть пить, другое – умирать от жажды до такой степени, что хоть из ближайшей лужи лакай. Можно мечтать о холодном источнике или, наоборот, чашке горячего сладкого чая. Это настолько непохожие ощущения – от пустыни во рту, до легкого свербежа в глотке, от дрожи от холода, до липкого пота, стекающего по спине в жару. Так почему мы говорим всегда просто: я хочу пить?
