– Да. Иду. Стираю, – задумчиво произнес Роман.
– Опять?! Ты что-то увидел? – обеспокоенно заглядывая в лицо мужчине, затарахтела Вика. – Что? Что такое?
– А? Да нет, – улыбнулся тот.
– У тебя был такой взгляд…
– Я просто задумался. Уверяю, мои приступы ни с чем не перепутаешь.
– И что мне делать, если…? – Не стала заканчивать вопрос Вика.
– Ничего. Ничего не делать. Я не бьюсь в конвульсиях, не пытаюсь откусить себе язык и даже глаза не закатываю. Некоторые выпадения так коротки, что я и сам не успеваю понять, что увидел. Моргнул, и все уже прошло. Не переживай так. А то я начинаю волноваться: у тебя такой вид, будто ты вот-вот сознания лишишься! Похожа на снулую рыбу.
– На какую, какую рыбу? – Судя по хитро блеснувшим за стеклами очков глазам, ее снова пытались обдурить. – Что за слово такое «снулая»?
– Это значит «сонная», «неживая». Но мне почему-то представляется такая рыбеха: бледная, почти прозрачная и сплюснутая с двух боков. Она мечется туда-сюда и не может найти укрытия.
– Бедная рыба, – сочувственно произнесла Вика.
– Да, бедная.
Они снова надолго замолчали. Идя рядом и не замечая, что шагают нога в ногу, оба думали о своем. Виктория – о несчастной обитательнице морей, а Сандерс – о своем вчерашнем визите к сенсею.
Это оказалось сложнее, чем он предполагал. Привыкший ко всеобщему вниманию, к разнообразным общественным мероприятиям и интервью, Роман неожиданно оказался не готов к встрече со старым учителем. Он мог пословно припомнить их последний разговор, хотя все эти годы старался как можно глубже похоронить его в своей памяти. Сандерс не чувствовал себя виноватым в том, что отношения со Львом Николаевичем закончились на такой неприятной и грустной ноте. Но и сенсея ни в чем обвинить не мог. Да, в тот злополучный день он ругал глупого старика на чем свет стоит, называл ретроградом и глупым романтиком. Но сейчас Роману казалось, что даже тогда, пятнадцать лет назад, ему было понятно: нет никакой единой правды, как не существует на земле двух совершенно одинаковых человек, ведь даже близнецы имеют отличия. Спорщики напоминают два глаза. И даже глядя на одни и те же факты, видят их под чуть иными углами. А иногда предпочитают и вовсе проигнорировать их, словно закрыв веко. Но факты от этого не меняются, хотя увиденное левым глазом не менее правильно, чем правым. Проблема не в правде, проблема в ином угле зрения.
Когда-то, еще до того, как из его мира ушли все желтые краски, Роман столкнулся с работами Жоржа Брака
[58]. Точнее, с одной его работой – «Дома в Эстаке». В ту пору он едва начал разбираться в различных живописных направлениях, но «Дома» и не требовали никакой подготовки. То был кубизм в самом его ярком проявлении. Ни к одной картине прежде Роман не испытывал того душевного трепета, ни в одну не влюблялся так, буквально с первого взгляда. Его поразила не манера исполнения, и уж точно – не сюжет. Желтые кубики с едва намеченными крышами, словно первоклашки, столпились у подножия горы. Они больше напоминали не дома, а лимоны, растущие в мире игры вроде «Maincraft»
[59]. Но была в этой картине какая-то небывалая мощь, ощущение стабильности, будто эти домики не может разрушить ни одно землетрясение. Браку удалось так выстроить композицию, что перед зрителем предстоял единый монолит, разбитый при этом на отдельные кусочки. Роман мог рассматривать это полотно вечно. Каждый фрагмент, каждая грань – стена дома, часть крыши, зелень растущих на склоне деревьев и кустов – переносила его в разное место. Он то рассматривал вид сверху, то оказывался справа или слева. Перспектива смещалась, искажалась, играла с ним, и ощущение плоскости полностью пропадало.
Вот так же, не сознавая этого, мы видим и наш мир: кусочками, порциями, которые, собираясь в единую картину, рождают нечто, похожее на Браковские «Дома» – абсурдное, неправдоподобное, но при этом выверенное до мелочей.
Он хотел своими стараниями, своим талантом, какого бы масштаба тот ни был, вывести семью из нищеты. Служение искусству интересовало Романа в той минимальной степени, когда люди идут петь или танцевать только потому, что ничего не понимают в точных науках, засыпают на уроках по гуманитарным, а носить белый халат и возиться с крысами не имеют никакого желания.
Жаждал ли он славы? Пожалуй. Но лишь потому, что та шагала руку об руку с материальным благополучием. Это потом, увидев первую статью о себе в какой-то местной газетенке, Сандерс почувствовал ее сладкий вкус. Недаром говорят, что слава подобна наркотику. Сначала хватает лишь лестных отзывов на последних полосах и коротких заметок в журналах-каталогах. Потом ты видишь первый плакат с твоим именем посреди города, и начинает казаться странным, почему люди не бегут к тебе толпами, чтобы взять автограф. А когда эти самые толпы все-таки прибегают, на устах остается лишь одна жгучая молитва: «Да не иссякнут потоки страждущих, да не угаснет слава моя». И вскоре становится без разницы, что именно пишут в газетах, лишь бы писали. Лишь бы не забывали о тебе. Ибо слава – это своего рода обещание бессмертия, а уж жить вечно, ну, или хотя бы протянуть подольше отпущенного срока, мечтают все.
Но старый учитель твердил не о славе. Он не давал уроков, как продать свою работу с максимальной выгодой. Все его рассказы о художниках и скульпторах были либо страшны, либо грустны, но и те, и другие напоминали назидательные истории, а не повествования о живых людях. Роман учился наносить краску, грунтовать, пользоваться светотенью и делать эскизы. Лев Николаевич выдавал ему каждый раз кучу книг, в большинстве своем – анатомические атласы, определители растений и животных и руководства по теории живописи.
«Прежде чем начинать творить что-то свое, надо научиться хорошо воссоздавать уже имеющееся в природе», – твердил Пареев.
И Ромка зарисовывал плоды и цветы, здания и людей, оттачивая свои навыки и пытаясь соответствовать требованиям и вкусам Льва Николаевича. Первая «самостоятельная» картина Александрова заслужила скупую похвалу, хотя сам Роман сейчасне смог бы на нее без слез вглянуть. Пасторальный пейзаж без намека на какую-либо идею. В синем небе полоскалось оранжевое солнце, переходы цветов были почти невидимы, а тени от деревьев были выписаны так, чтобы не мешать наслаждаться раскинувшейся за ними деревенькой. Это вам не Писарро с его «бесформенными скребками по грязному холсту»!
[60] Красиво, реалистично до рези в глазах, и совершенно убого.
