– Я не брал с твоих родителей деньги, – поднеся зажженную спичку к трубке, невнятно выдохнул сенсей. – Взял за первые три месяца, а дальше ты учился бесплатно. Ворона…
– Что? – не поверил Роман. Он всю жизнь думал, что своими занятиями стеснял родителей, и так живших не по средствам. И старался еще быстрее научиться рисовать, чтобы с помощью своего ремесла воздать им за все их лишения. – Я учился бесплатно?
– Ты дослушает меня или будешь, как всегда, перебивать? – немного недовольно оборвал его Пареев. – Первоначально я не собирался тебя брать в ученики. Ко мне приходили детишки, уже учившиеся в художественных школах, знающие намного больше тебя, подготовленные, целеустремленные. Твоей матери едва удалось уговорить меня «посмотреть на сыночку». И стоило мне взглянуть на тебя, как все стало ясно. Рубашка у ворота начала протираться, вещи ты принес в обычном пакете, да еще какие: стандартный набор красок для школы, два простых карандаша, один из которых был хорошенько так обкусан. Дело даже не в том духе нищеты, который ты распространял вокруг. Я и так знал, что твоя семья бедна. Но… просто к тому моменту я много повидал таких вот мальчишек и девчонок, которым было нечем заняться после школы. Старшие решали: «Раз мой ребенок так любит марать бумагу, вон, сколько уже альбомов изрисовал, почему бы не отправить его чуть подучиться?» Такое вот обывательское рассуждение. То есть, допустим, записывая сына на хоккей, родители обычно ждут, что тот если не попадет в сборную страны, то хоть в местном клубе будет блистать. То же с плаваньем или занятиями иностранным языком. А вот с рисованием… «Пусть ребенок походит, помулюет в свое удовольствие. Может, в жизни пригодится».
– Но я, правда, хотел стать художником! – Не удержался от восклицания Роман.
– Ты – возможно. Но твоя мать так не думала. А твой отец, вообще, ни разу со мной не поговорил, что само по себе свидетельствует о его отношении к твоей мечте. Я не хочу как-то обидеть их. Еще раз подчеркиваю – твой случай не уникален. Среди моих знакомых есть одна девушка, которая в свое время посещала пятнадцать различных секций. Не одновременно, конечно. Но год она училась игре на пианино, изучала английский и пела в хоре, потом бросила хор и отправилась в театральный кружок. Плаванье, волейбол, танцы, игра на гитаре… Там полгода, тут пару месяцев. Родители объясняли, что девочка должна попробовать все, прежде чем посвятить оставшуюся жизнь чему-то одному. В итоге она сейчас работает продавцом в булочной. Твое занятие не должно тебе нравиться. Это не девочка из соседнего подъезда и не мороженное. Ты должен быть зависим от него, должен чувствовать нечто, сродни голода. Художник видит свои картины во снах и наяву. У писателей, плохи они или хороши, но это – настоящие писатели, у них пальцы зудят, у них начинается паника, если сегодня им не удалось написать или придумать какую-нибудь сцену. Помнишь, как у Чехова? «День и ночь одолевает меня одна неотвязчивая мысль: я должен писать, я должен писать, я должен…»
[61] Я не видел в тебе этого голода. Не видел призвания, если выражаться простым языком.
– Но вы меня приняли.
– Дай договорить, нетерпеливый мальчишка, – не так жестко, но все еще с упреком прогудел Пареев. – О том и я толкую. Помнишь свое первое задание?
– Вы дали два рисунка и велели объяснить, почему один нравится мне больше…
– Нет-нет, не то! Тебе надо было нарисовать что угодно на листе бумаги в течение пятнадцати минут. Что угодно, но быстро, не задумываясь. И ты нарисовал ворону. Я сразу понял: птиц ты изображать не умеешь. И клюв у нее был не похож, и голова какая-то вышла не птичья. Про так называемую рябину на снегу я лучше, и вовсе, промолчу. Но ты, при всем своем неумении, вышел из положения. Ты нашел способ донести суть рисунка, используя тот минимум, что у тебя был.
Сенсей поднялся на ноги, все еще попыхивая трубкой и, подойдя к серванту, начал копаться в одном из ящиков.
– Я хранил его все эти годы. Не из сентиментальности, просто жаль было выкидывать первое творение великого Леха Сандерса. Так что ты аккуратнее, я все еще надеюсь продать его за большие деньги, – протянул он Роману потрепанный и пожелтевший лист.
– Все шутите? – Слегка обиделся тот.
– Почти, – туманно ответил Лев Николаевич. – Приглядись внимательнее.
Он был прав: птица на рисунке Романа выглядела, мягко скажем, не слишком похожа на птицу. Как и обозначенная ярко-красным карандашом рябина. Была в ней какая-то неправильность, и Сандерс не мог с ходу сказать, какая именно. Но выглядела веточка лишней, будто наспех вырезанной из другого рисунка и приклеенной на белый лист.
– Ну, что, не понял? Посмотри на следы.
Роман послушно перевел взгляд на отпечатки вороньих лап, пересекавших рисунок по диагонали и уходивших в его воображении за границу листа. Следы как следы, даже вполне походят на птичьи. Глаза проследили весь путь пернатой проказницы, напуганной котом, и лоб собрался в гармошку.
– Странно. Я помню, что рисовал отсюда сюда, но следы…
– …становятся все примитивнее и примитивнее, – почти победно выпустил изо рта клуб дыма Пареев. – Ты ведь внимательно изучил книжку?
Не было надобности уточнять, какую именно книгу имел в виду сенсей. Ту самую, что привез с собой рядовой армии Алексей Куликов в сорок пятом году, и которая пылилась почти полвека у его потомков в коробке из-под мужских ботинок «Цебо». Чехословакия развалилась, ботинки давно были выкинуты на мусорку, но книга пережила все потрясения. И теперь Сандерсу казалось: ничего удивительного не будет в том, если ее обнаружат на развалинах их цивилизации через три-четыре тысячи лет какие-нибудь дотошные археологи. Наверное, они решат, что знаки Шилле – это система коммуникации, которой пользовались в двадцатом веке особенно продвинутые древние.
Знаки…
– Эти следы, они очень похожи на знак «двери», – нагнувшись над рисунком, хотя и так отлично все мог разглядеть, наконец, сделал вывод Роман. – Я прав? Но я не понимаю, что в этом такого?
