На него Роман даже не обратил внимания. А зря. Настоящая шерсть, общим весом почти в десять килограмм. Такие ковры советские граждане тащили, наживая грыжу, во все уголки необъятной родины из Москвы. Рисунок ковра стандартный: ромбики да зигзаги, а вот горит он очень хорошо. Занавески тоже не отстают, занимаются по низу, позволяя огню-скалолазу подняться до самых струн. Художник и не подозревал, насколько быстро тот способен двигаться. Голодный монстр с яко-рыжей шестью, стохвостое кицунэ
[25] – вот что такое пожар. Ему нужен кислород, ему нужна пища, ему нужен простор.
Огонь лижет добычу, играет с ней. От жара трещит кровать и письменный стол. В шкафу что-то обрушивается с металлическим лязгом, а потом и сам шкаф-старик, устало перекашивается направо. Если бы Роман был там, всем своим существом, а не одним лишь сознанием, то давно бы угорел.
Но он движется сквозь пламя, сквозь грохот падающей на пол книжной полки. Небольшая горстка книг, что на ней стояла, тоже пылает. Цветочные горшки раскалываются вдоль, сухая земля высыпается из них, смешивается с гарью и пеплом. А он все ищет ту фиалку, пока не находит прямо перед собой. Тонкие лепестки не сгорают, лишь сворачиваются от жара. А за ним ревет на тысячу голосов беспощадный огонь.
Всего за четверть часа или за пару минут где-то там, где он по-прежнему сидит за столом, вся комната превращается в пепелище. Только толстое полотно двери способно задержать разбушевавшееся чудовище. Петли нагрелись так, что теперь светятся красноватым. Не иначе два дьявольских глаза, не пускающих его обратно. Ручка тоже раскалилась, а позолота с нее полностью слезла, обнажая радужную поверхность. Дверь заклинило. Мужчине даже не надо проверять это, чтобы убедится в своей правоте. Огонь все еще бесится, все еще пытается захватить последние уцелевшие кусочки, но его мощь постепенно ослабевает.
– Проверь кухню! – кричит кто-то за дверью.
– Никого! – доносится глухой мужской голос.
– Раз, два, три!
Дверь сотрясается от удара. Потом еще от одного, а на третьем, как выполнивший свой долг последний защитник крепости, валится внутрь. Пламя, получив новую порцию воздуха, делает глубокий вздох, расправляет свои громадные легкие, а потом выдыхает, демонстрируя пожарным свою ненасытную пасть.
– Тише, тише, – уговаривает его первый.
– Врубай, – разрешает второй, и монстр захлебывается пеной и водой. Рыжий монстр давится, сворачиваясь у ног людей в защитных костюмах послушным котенком. А потом вовсе исчезает, оставляя после себя разгром.
Теперь Сандерс может увидеть все разом, всю спальню. И перед тем, как вернуться, к нему приходит нелепая мысль: «Она похожа на зарисовку углем».
Роман просыпается на полу мастерской. Холодно и жестко. Но встать не хватает сил. Приходиться сначала согнуть ноги в коленях, потом упереть руки в пол, и лишь потом оттолкнуться всем телом.
Да, ему надо поесть. И поспать не здесь, а в нормальной постели. Но для начала ему надо позвонить.
1/4
Меня привлек слишком громкий звук работающего телевизора. Даже льющийся из крана поток не мог его заглушить. Оставив в покое недомытую тарелку, я вытерла руки о передник и прошла в гостиную. Муж сидел на диване, теребя левое ухо и быстро-быстро нажимая на козелок
[26]. Не характерное, прямо скажу, для него занятие. При этом лицо Славы попеременно отображало растерянность и задумчивость.
– Сделай потише, – крикнула я от двери.
Бесполезно. Пришлось подойти вплотную, взять пульт и самой убрать звук до приемлемой громкости. Только тогда на меня подняли глаза и как-то беспомощно произнесли:
– Не пойму, в чем дело. Такое впечатление, что внутрь попала вода.
– Откуда бы? Или ты сегодня голову мыл? – присела я рядом. – Убери руку, я гляну. На вид все в порядке. Не болит?
– Да нет. Совершенно не больно, просто… я хуже стал слышать, – вздохнул муж. – Извини за шум, просто хотел проверить кое-что. Да, когда прибавляю громкость, лучше. И все-таки такое впечатление, будто в ухе что-то переливается. Когда наклоняю голову – немного больше, когда прямо держу – меньше.
– И давно это? – Я не слишком беспокоилась.
– Бульканье? Да нет, где-то с обеда. А вот слух… – Слава откинулся на спинку дивана, поерзал на месте, что-то соображая в уме или пытаясь вспомнить. – Если подумать, то уже довольно давно.
– Давно? И ты молчал? – Вот теперь я почувствовала нарастающую тревогу.
– Просто раньше я этого как-то не замечал. А вот недавно обратил внимание, когда с работы ехал. Обычно у меня громкость магнитолы выставлена где-то на двадцать-двадцать три, а тут по радио хорошую песню крутили, хотел погромче врубить, а там и так тридцатка. Но думаю, это нормально. Ты же знаешь, какая в нашей машине звукоизоляция. Да и с возрастом у людей слух притупляется. Я тут смотрел одну передачу про наушники, насколько они опасны…
– Но ты же не пользуешься наушниками, – перебила я.
Слава всегда твердил, что хорошую музыку нельзя слушать тихо. И порой, когда попадалась какая-нибудь из его любимых мелодий, выкручивал громкость радио до сорока процентов. В таких случаях я хваталась за голову и умирающим голосом просила смилостивиться над нашей старушкой маздой. Мол, она, бедняга от таких децибел развалиться прямо на дороге может. Отчасти это было шуткой, отчасти – нет. Пару раз я чувствовала, как дребезжат стекла от напора звука. Но пытка продолжалась обычно не долго: от трех до пяти минут. За столь короткий отрезок времени вряд ли возможно настолько подорвать свой слух.
– Перестань, – Слава обхватил руками мое лицо, рассматривая его то с одной стороны, то с другой. – Нет-нет, только не этот взгляд. Лерик, мало ли что от чего там булькает? Все нормально. Родная моя, не переживай так.
– Вот что ты за человек? – вырвалась я из его мягких объятий. – Сначала напугаешь до чертиков, а потом уговариваешь не волноваться! Если все так, как ты говоришь, это бульканье само собой не пройдет. Так, запишись завтра к врачу, понял?
