– Это не мои, – уловив мои мысли, пояснил Роман. – Я свои работы не вешаю.
– Ну да, – согласно кивнула я.
– Хотите сказать, такое уродство вы бы тоже не стали вешать, – неправильно интерпретировал мой кивок мужчина. – Нет-нет, вы правы. Мои картины не для того, чтобы ими любоваться. Но украшать своими работами, как бы те не были хороши, я считаю…
– Самовлюбленностью? – подсказала я.
– Да. Именно так. К тому же, это глупо. Мои картины всегда со мной, здесь, – Роман указал пальцем на висок. – Я могу просто закрыть глаза и представить в подробностях любую из них, для этого не обязательно дырявить гвоздями стены.
Я медленно обошла комнату по кругу и неожиданно наткнулась на еще одно полотно, ранее незамеченное мной из-за того, что было расположено практически рядом с дверью. Ни графика, ни какой-то набросок. Пригляделась, с удивлением заметив сквозь слой краски четко отпечатанную цифру восемь. Картина по номерам? Сама я несколько раз заглядывалась на них в торговом центре, но купить так и не решилась. Рисование никогда не входило в список моих любимых занятий.
– Это тоже не мое. Подарок Алисы.
– Вы с сестрой очень близки? – продолжая разглядывать картину, спросила я.
– Да. Но так было не всегда… – мужчина как-то криво улыбнулся. – Мои родители – простые рабочие. Отец всю жизнь трудился на заводе токарем, мать работала сначала воспитателем в детском саду, потом стала частной няней. Уж так вышло по иронии судьбы, что зарабатывали они немного, но жили мы в так называемом «престижном районе» города. У нас была двухкомнатная квартира, и нам с сестрой приходилось ютиться в одной спальне на двоих. Знаете, двухъярусные кровати, единственный стол для уроков и никакого личного пространства. В школе, к которой мы были закреплены согласно месту прописки, учились одни богатенькие. То есть, конечно, не дети миллионеров, но вы понимаете, нам, почти нищим, они казались людьми из другого мира. А мы… были изгоями. Классическая история о социальном неравенстве и детской жестокости. Не то, чтобы меня постоянно лупили, но и друзей-товарищей я так и не приобрел. Сестре приходилось хуже. Она была старшей, – у нас разница в три года – и несла ответственность не только за себя, но и за меня. Я был ей в тягость. Когда мы были совсем маленькими, она неосознанно ревновала ко мне родителей, когда подросла, я начал ее откровенно бесить.
– Но потом вы выросли и сдружились, – продолжила я.
Вполне нормальная ситуация. Я была единственным ребенком в семье, но частенько слышала подобные истории от знакомых. У кого-то, как у Романа, в детстве были непростые отношения. Доходило до ссор и даже драк. Кто-то, наоборот, обожал своих младших и боготворил старших сестер и братьев всю жизнь. Но большинство признавало, что рады тому, что имеют их. Плохих, хороших, но связанных с ними кровью, которая, как известно, не водица.
– Что-то вроде того, – отхлебнув из кружки, Роман указал на вторую. – Садитесь, а то кофе совсем остынет. Именно тогда, в детстве, я понял, что недостаточно просто быть хорошим человеком. Кто-то оценит твою доброту, но без внешнего благополучия, без защитного костюма самоуверенности в этом мире ты не протянешь. И тогда-то появился Лех Сандерс, бросающий вызовы публике, не боящийся выглядеть смешным или скандальным. Он очень удобен, этот тип, именно он заработал на этот дом, на квартиру сестре, на удобства для родителей, вытянув всю мою семью из нищеты. И за это я ему благодарен.
– Вы так говорите…
– Знаю, – сделал новый глоток Роман. – Алиса тоже считает, что у меня некое раздвоение личности. Но все гораздо банальнее: Роман Александров – настоящий я ничего бы не добился, не отказавшись от частицы самого себя, не став, как бы это правильнее выразиться, несколько иным своим воплощением. На самом деле, Виктория, мы все – не те, кем являемся по своей сути. Люди похожи на комнаты, у них есть потайные шкафчики, есть пространство за ними, где скапливается пыль. Другие всегда видят лишь внешнюю атрибутику, начищенные полы, яркие светильники, но никогда не заглядывают, например, под ковер. Да и зачем? Если все выглядит прилично, нет нужды проверять, что запрятано под слоем краски. А там, Вика, всегда одно и то же: дерево, бетон, кирпич… То, что нас сформировало. Наши отношения с родителями, наши травмы, первые незрелые чувства и прочая дребедень.
– Вы сейчас говорите не как художник, а как психолог, – кофе оказался превосходным, с легкой кислинкой и сладким послевкусием.
Подобные сравнения всегда казались мне излишне напыщенными, даже пафосными. Лично я не могла вот так, без подготовки, выдать такую речь. Возможно, проблема крылась в моем неполном высшем образовании. Но скорее всего, я была слишком приземленной личностью, не особенно от этого страдая.
– А чего вы хотите? Шесть лет в одной комнате с будущим психоневрологом оставили свой неизгладимый след. К тому же я сам иногда почитываю разного рода, в том числе медицинскую и философскую литературу. Ведь должен же я наводить ужас и ввергать в трепет своими инсталляциями? – подмигнул мужчина.
Он откинулся на спинку дивана, положив одну ногу на другую. Мне тоже очень хотелось принять менее приличную позу, забравшись на сидение с ногами. Но позволить себе такого распутство я не могла, как и оставаться на месте. Поэтому пришлось снова подняться и приступить к более тщательному осмотру гостиной. Роман ничего не сказал, следя за мной своими голубыми усталыми глазами. Меня не оставлял в покое рисунок Алисы. Что-то в нем было знакомое. Где-то я видела подобное полотно. У какого-то довольно известного живописца. Так и не вспомнив, спросила напрямик хозяина:
– Это ведь калька с какой-то настоящей картины, так ведь?
– Да, – наконец, вслед за мной поднялся Роман. Он стал позади, так что я почувствовала исходящее от него тепло и едва уловимый запах скипидара. – Картина так и называется «Русалка», автор Джон Уотерхаус
[41]. На самом деле она намного красивее, это у моей сестры кривые руки.
Я невольно хихикнула.
– Ваша сестра подарила вам изображение полуголой дамы… хм… я бы поискала в этом скрытый смысл, – так себе шутка, но на звание юмориста года у меня никогда не было претензий.
– Да нет тут никакого скрытого смысла. Все просто. Репродукция русалки когда-то висела в комнате моих родителей. До сих пор люблю прерафаэлитизм: Милле, Уотерхаус, Росетти
[42]. Мои родители мало смыслят в живописи, картину им преподнесли какие-то дальние родственники.
