Следующие два дня мы петляли по западному склону Конгороя. Колонна еле ползла: неверный перевод рычага мог сбросить машину в бездонную пропасть. С этой стороны гор снега не было – по бокам унылые, опаленные солнцем скалы, впереди красная равнина. Из зимних снегов мы спускались в знойную пустыню, где каждый глоток воздуха обжигал легкие, ветер вздымал песчаные смерчи и странного вида звери в ужасе разбегались от нашего каравана. На шестой день мы достигли охотничьих угодий, каменистой впадины намного ниже уровня моря, – сейчас я нахожусь примерно в часе езды от этого места. Здесь гнездятся рогатые птицы. Весь день они промышляют в пустыне дичь, а в сумерках слетают витками в свои почти недоступные норы.
Нас разбили на партии, и я попал в число двенадцати компаньонов септарха.
– Твой брат радуется вместе с тобой, – торжественно произнес Ноим. У нас обоих на глазах были слезы: он знал, как я страдаю оттого, что отец со мной холоден. На рассвете все девять охотничьих групп разошлись в девяти направлениях.
Охотиться на рогатую птицу вблизи от гнезда считается недостойным. Птица, несущая мясо своим птенцам, неуклюжа, уязвима, лишена всей своей силы и грации. Подстрелить ее на излете нетрудно, но лишь трусливый обнаженец способен на это. (Обнаженец! Посмотри, как издевается надо мной собственное перо. Я, обнаживший свою душу больше, чем десять бортениан вместе взятых, все еще пользуюсь этим словом как оскорблением! Что ж, не стану вычеркивать.) Я хотел сказать, что вся прелесть охоты состоит в опасности и преодолении трудностей, а не в добыче как таковой; мы охотимся на рогатую птицу, чтобы показать свое мастерство, а не ради ее скудной плоти.
Поэтому охотники выходят на открытые земли, где солнце палит нещадно даже зимой, где нет деревьев, дающих тень, и ручьев, чтобы утолить жажду. Там они расходятся по одному и по двое и занимают позиции на голой красной земле, предлагая себя как приманку рогатым птицам. Птица, кружащая на немыслимой высоте, снизу кажется темной черточкой на сияющем куполе неба; чтобы рассмотреть ее, нужно очень острое зрение, хотя размах ее крыльев вдвое больше мужского роста. С этой высоты она высматривает зазевавщуюся добычу. Ничто живое, даже самой малой величины, не ускользает от ее зоркого взгляда. Высмотрев что-то подходящее, она бросается вниз, замирает на небольшой высоте и начинает описывать свои убийственные круги, заплетая в тугой узел ничего не подозревающую дичину. Первый круг охватывает добрую половину провинции, но каждый последующий становится все меньше и меньше, а скорость хищницы возрастает – и вот неумолимая машина смерти несется от дальнего горизонта с ужасающей быстротой. Добыча спохватывается, но ненадолго: птица со свистом пронизывает жаркий застойный воздух, копьевидный рог, растущий из костистого лба, пронзает жертву, черные трепещущие крылья окутывают ее. Охотник старается подстрелить птицу, пока она кружит почти за пределами его зрения. Его оружие предназначено для дальнего боя – вся штука в том, чтобы поймать ее в прицел на таком большом расстоянии. Опасность такой охоты в том, что никто не знает, охотник он или добыча: рогатую птицу видно, лишь когда она наносит свой смертельный удар.
Я стоял на своей позиции с рассвета до полудня. Солнце палило мою по-зимнему бледную кожу – то немногое, что было открыто: затянутый в охотничий костюм из мягкой бордовой кожи, я потихоньку варился в нем. Из фляги я пил не чаще, чем требовалось для поддержания жизни: воображал, что все смотрят на меня, и не хотел проявлять слабость. Мы расположились двойным шестиугольником, а отец стоял посередине один. Случай распорядился так, что я из своей шестерки оказался к нему ближе всех – на бросок пернатого жезла, другими словами, и все утро мы с ним ни словом не перемолвились. Он стоял твердо и смотрел в небо, держа оружие наготове. Если он и сделал хотя бы глоток из собственной фляги, я этого не заметил. Я тоже следил за небом, пока две полосы раскаленного света не пронизали мой мозг до задней стенки черепа. Не раз мне мерещилась темная черточка в вышине, и однажды я чуть не выстрелил, что могло бы меня опозорить: нельзя стрелять, не крикнув вначале, что видишь цель и что добыча твоя. Я удержался вовремя, поморгал и увидел, что в небе ничего нет. Рогатая птица в тот день решительно не желала нас знать.
В полдень отец подал сигнал, и мы разошлись еще дальше, сохраняя формацию. Возможно, птица не прилетала как раз потому, что мы слишком кучно стояли. Я занял новую позицию на бугорке, напоминающем женскую грудь, и мне стало страшно. Мне казалось, что я торчу на самом виду и птица сейчас спикирует на меня. Страх закрадывался все глубже: я был уверен, что она уже кружит надо мной и вот-вот вонзит свой рог прямо мне в почки, пока я таращусь на небо. Предчувствие было таким сильным, что мне стоило труда оставаться на месте, я трясся, украдкой поглядывал через плечо, что есть силы сжимал приклад и напрягал слух, надеясь обернуться и выстрелить до того, как меня проткнут. При этом я упрекал себя в трусости и благодарил судьбу за то, что Стиррон родился раньше меня: такой, как я, септархом быть недостоин. Я напоминал себе, что за три года так не погибал ни один охотник. Может ли быть, что я умру молодым, на первой своей охоте, в то время как отец охотится уже тридцатый сезон и не получил ни одной царапины? И откуда во мне этот страх, меня ведь всегда учили, что личность – пустой звук, а беспокойство за себя – тяжкий грех? Разве отец не находится в такой же опасности, а ведь он в случае чего потеряет куда больше, чем я: он септарх, притом верховный, а я всего лишь мальчишка. Все это помогло мне выбить из себя страх: я перестал думать о роге, нацеленном в спину, и мне стали казаться нелепыми прежние опасения. Я мог простоять так хоть несколько дней и вскоре был вознагражден за победу над страхом. Темная точка в небе теперь не была иллюзией: мои молодые глаза различали и крылья, и рог. Видят ли это другие охотники? Моя ли это добыча? Если я убью ее, септарх, быть может, хлопнет меня по спине и назовет любимым сыном. Все остальные молчали.
– Охотник видит цель! – вскричал я, и поднял ружье, и прицелился, вспоминая уроки моих наставников: целиться и стрелять надо быстро, повинуясь интуиции, пока не вмешался рассудок.
В это мгновение слева донесся ужасающий крик. Я выстрелил, не целясь, и повернулся к отцу. Его наполовину скрывали крылья другой птицы, пронзившей его насквозь со спины. Красный песок клубился вокруг них вихрем: птица пыталась взлететь, но взрослый мужчина был слишком тяжел для нее. Они нападают на нас, но унести добычу не могут. Я бросился на помощь септарху. Он все еще кричал, держа птицу за горло, но бульканье крови уже заглушало крики. Когда я добежал – раньше всех, – он уже затих, и крылья окутывали его, будто черный плащ. Выхватив меч еще на бегу, я перерубил птице шею, как поливочный шланг, отшвырнул ее труп ногой и стал вытаскивать чудовищную голову, застрявшую у септарха в спине. Другие подоспели и оттащили меня, кто-то тряс меня за плечи, пока я не пришел в себя. Когда я снова к ним обернулся, они сомкнулись, чтобы я не видел отцовского тела, и вдруг пали передо мной на колени.
Но септархом Саллы стал, разумеется, Стиррон, а не я. Верховному септарху, несмотря на его молодость, устроили пышную коронацию. В столицу прибыли шесть других септархов провинции, собиравшиеся вместе только по таким случаям; давались пиры, реяли знамена, трубили трубы. Стиррон был в центре всего этого, а я сбоку, где мне и надлежало быть, – но чувствовал я себя скорее конюхом, нежели принцем. Стиррон, взойдя на престол, предлагал мне титулы, земли, высокие посты, но оба мы знали, что это делается только для виду. Только слабый септарх терпит при себе в качестве советников младших братьев. Ни одного из наших дядей со стороны отца в живых не осталось, и я не хотел, чтобы сыновья Стиррона сказали то же самое обо мне. Как только истекло время траура, я покинул Саллу и уехал в Глен, на родину матери.
