Следует понимать, что Халум и Ноим не были назваными братом и сестрой: только я служил связующим звеном между ними. У обоих были свои названые сестры: у Ноима Тирга, у Халум маннеранка по имени Нальд. Таким образом выковывается цепь, скрепляющая наше общество воедино: у Тирги тоже была названая сестра, у Нальд названый брат – и так далее, до бесконечности. Ты невольно общаешься с назваными твоих названых, но не пользуешься с ними теми же привилегиями, что со своими двумя. Я часто виделся с Тиргой и Нальд, мои Халум и Ноим тоже виделись часто – но мои отношения с Тиргой и Нальд были чисто приятельскими, а Халум и Ноим сразу прониклись друг к другу симпатией. Одно время я даже воображал, что они поженятся – это было бы необычно, но не противозаконно. Ноим, однако, понял, что мне станет не по себе, если мои названые брат и сестра будут друг с другом спать, и не позволил их дружбе перейти в такого рода любовь.
Теперь Халум спит вечным сном в Маннеране, Ноим стал мне чужим – быть может, даже врагом, – и красный песок пустыни летит мне в лицо, когда я пишу эти строки.
10
Когда мой родной брат Стиррон стал септархом в Салле, я, как вы уже знаете, уехал в провинцию Глен. Я бы не назвал это бегством, и в изгнание меня напрямую не отправляли. Я всего лишь поступил тактично, избавив Стиррона от досадной необходимости предать меня смерти, что тяжким грузом легло бы на его душу. В нашей провинции два сына покойного септарха вместе не уживаются.
Я выбрал Глен как потому, что туда по обычаю отправлялись все изгнанные из Саллы, так и потому, что семья моей матери пользовалась там властью и владела большим состоянием. Я полагал – ошибочно, как выяснилось, – что и мне от них что-то перепадет.
Когда я уехал, мне не хватало трех месяцев до тринадцати лет. У нас это возраст возмужания: я почти уже достиг своего нынешнего роста, хотя был много тоньше и слабее, чем теперь, и борода у меня только начинала расти. Я немного знал историю, смыслил кое-что в государственных делах, в военном деле, в охоте и в праве. Успел переспать с дюжиной девиц и трижды, хотя и ненадолго, испытал муки неразделенной любви. Всю жизнь соблюдал Завет, был чист душой, жил в мире с богами и предками. В ту пору я, как мне помнится, думал о себе как о добром, отважном, способном, выносливом и честном юноше, мир лежал передо мной, как сияющая дорога, и будущее принадлежало мне целиком. С высоты моих тридцати лет тот юноша видится мне наивным, уступчивым, романтическим, слишком серьезным и не привыкшим думать самостоятельно – словом, самым обычным юнцом он мог бы обдирать морских собачек в какой-нибудь рыбачьей деревне, если бы по воле судьбы не родился принцем.
Уехал я ранней осенью, проведя дома весну, когда вся Салла оплакивала моего отца, и лето, когда вся Салла славила моего брата. Урожай в том году был плох – ничего странного в Салле, где на полях родится больше камней, чем злаков, – и столицу наводнили разорившиеся крестьяне, ожидающие от нового септарха какой-то помощи. Над знойным маревом, окутывавшим столицу, проплывали первые осенние тучки с восточного моря. На улицах было пыльно, деревья – даже величественные огнетерны у дворца септарха – рано начали облетать, крестьянский скот забил сточные канавы навозом. Все это не сулило ничего доброго будущему септарху, и я счел за лучшее убраться прямо сейчас. Стиррон уже тогда начал проявлять свой характер и отправлять в темницу неугодных советников. Меня при дворе пока что ласкали, хвалили, дарили мне меховые плащи и предлагали баронства в горах, вот только надолго ли? Стиррон пока чувствовал себя виноватым оттого, что он унаследовал трон, а я остался ни с чем, но стоило засушливому лету смениться голодной зимой, как весы могли качнуться не в мою сторону: брат, завидуя моей свободе и беззаботности, вполне мог ополчиться против меня. Хорошо изучив дворцовые анналы и зная, что такое случалось уже не раз, я спешно готовился к отъезду.
Только Халум и Ноим знали о моих планах. Я брал с собой лишь самое дорогое: церемониальное кольцо, подаренное отцом; любимую охотничью куртку из желтой кожи; амулет из двух камей с портретами названых брата и сестры. Книги оставил – их можно достать где угодно. Не взял даже копье рогатой птицы, висевшее в моей спальне, – трофей, полученный в день смерти отца. Денег у меня на счету было довольно много, и я, как мне казалось, распорядился ими с умом. Все они лежали в Дворцовом банке Саллы. Первым делом я перевел их в шесть других банков провинции – не сразу, а постепенно. Затем Халум начала потихоньку переводить деньги с этих совместных счетов, оформленных на нее и Ноима, в Коммерческий и Морской банки Маннерана на счет своего отца Сегворда Хелалама. Если бы нас поймали на этой операции, Халум объяснила бы, что финансы ее отца истощились и он попросил о кратковременной ссуде. Когда вся сумма благополучно перекочевала в Маннеран, Сегворд по просьбе дочери перевел ее на мое имя в Глен, в Банк Завета. Таким путем я переправил все свои средства из Саллы в Глен, не вызывая подозрений чиновников казначейства – в противном случае их могло заинтересовать, отчего это принц вздумал разместить свое состояние в недружественной северной провинции. В этом плане был один недостаток: если бы тех же чиновников обеспокоила утечка капитала в Маннеран, они бы поговорили с Халум, с ее отцом и выяснили, что дела у Сегворда идут прекрасно и никакую ссуду он не просил – что повело бы к новым расспросам и к моему разоблачению. Но этого не случилось, мои маневры прошли незамеченными.
И вот наконец я обратился к брату за разрешением покинуть столицу, как того требовал этикет.
Это было нелегко: честь не позволяла мне лгать Стиррону, но и правды ему я не смел сказать. Долгие часы я репетировал свою речь с Ноимом, но в обмане так и не преуспел. Ноим плевался, ругался, рыдал, заламывал руки и сбивал меня с толку хитрыми вопросами.
– Лжеца из тебя не выйдет, – объявил он в отчаянии.
– Это верно, лжец из него плохой, – согласился я.
Стиррон принял меня в северной гардеробной, темной комнате со стенами из дикого камня и узкими окнами, где аудиенции давались разве что деревенским старшинам. Не думаю, что он хотел этим меня унизить – просто, когда я послал к нему своего конюшего с просьбой о встрече, он случайно оказался именно там. Близился вечер, за окнами моросил дождь, звонарь на дальней башне обучал кого-то колокольному мастерству, и режущий уши нестройный звон просачивался сквозь стены. Стиррон был в придворном платье: серая мантия, подбитая мехом штормощита, красные шерстяные лосины, высокие сапоги из зеленой кожи. На боку у него висел меч Завета, на груди тяжелый знак его сана, на пальцах сверкали кольца, на правой руке, если я верно помню, браслет – только короны недоставало. Последнее время, на церемониях и собраниях совета, я часто видел брата в таком облачении, но то, что он так вырядился в обычный день, меня насмешило. Неужели Стиррон таким образом убеждает себя, что он и правда септарх? Или хочет произвести впечатление на младшего брата? Или просто радуется, как ребенок, красивым нарядам? В любом случае ума ему это не прибавляло – я, сам себе поражаясь, видел перед собой не повелителя, а шута. Возможно, мой бунт зародился как раз в то мгновение, когда я, видя Стиррона во всем его блеске, с трудом сдержал смех.
