Я совсем об этом забыл. Если меня не будет здесь в назначенный день, это нанесет брату глубокую рану. Если я останусь, нет никаких гарантий, что ко дню свадьбы я буду еще на свободе или сохраню голову на плечах. И какой смысл ехать с Ноимом на север, если я обязуюсь вернуться сюда через сорок дней? Передо мной стоял трудный выбор: отложить отъезд, положившись на милость брата, или уехать сейчас же, став обманувшим своего септарха клятвопреступником.
Завет учит нас не бояться подобных дилемм: поиск решения там, где оно, казалось бы, невозможно, закаляет характер. То, что случилось после, стало сущей насмешкой над высокими принципами Завета. Пока я колебался, зазвонил телефон. Стиррон схватил трубку, включил кодирование и минут пять слушал какую-то тарабарщину. Лицо его потемнело, в глазах вспыхнул огонь. Дослушав, он бросил трубку и воззрился на меня, как на незнакомца.
– В Споксе едят покойников, – произнес он. – На склонах Конгороя пляшут, заклиная демонов, чтобы те послали им пищу. Безумие! Безумие!
Он отошел к окну, сжал кулаки, зажмурился и, кажется, забыл о моем присутствии. Телефон зазвонил опять. Стиррон, подойдя к аппарату, махнул на меня рукой.
– Уезжай! Бери названого брата и езжай куда хочешь. Эта провинция! Голод! Ах, отец, отец!
Я хотел преклонить колени перед уходом, но он замахал на меня еще яростнее, и я вышел, так и не дав ему клятвы.
11
Три дня спустя Ноим и я отправились в путь с небольшим количеством слуг. Погода стояла хуже некуда – летняя засуха уступила не только осенним тучам, но и преждевременным зимним дождям.
– Плесень убьет вас еще до Глена, – жизнерадостно сулила нам Халум. – Если вы раньше не утонете в грязи на Саллийском тракте.
Канун отъезда она провела с нами в доме Ноима, на ночь целомудренно удалилась в каморку под крышей, утром пришла на прощальный завтрак. Я находил ее прелестной как никогда; цветок у нее в волосах озарял ненастное утро, как факел пещеру. Может быть, она казалась мне такой потому, что я по собственной воле расставался с ней на неопределенное время. На ней было платье из золотой сетки на прозрачном чехле, и это воздушное одеяние вызывало во мне греховные мысли. Халум уже несколько лет выглядела как взрослая женщина, и я недоумевал, отчего она не выходит замуж. Мы все трое были ровесники, но она простилась с детством раньше нас, как все девочки, и мне стало казаться, что она старше: когда у нее уже оформилась грудь и начались регулы, у нас с Ноимом еще даже пушок не пробился ни на лице, ни на теле. Даже когда мы догнали ее по части физической зрелости, она все равно говорила и вела себя как намного более взрослая, и я не мог отвязаться от мысли, что она наша старшая сестра. Вскоре ей придется отдать кому-нибудь руку, если она не хочет стать перестарком; мне почему-то взбрело в голову, что Халум непременно выйдет замуж, пока я буду скрываться в Глене. Вообразив, как какой-то чужой потный малый делает ей детей, я почувствовал себя дурно и рванулся к окну глотнуть свежего воздуха.
– Тебе нехорошо? – спросила Халум.
– Он просто волнуется немного, сестрица.
– Но ведь никакой опасности нет. Септарх отпустил тебя в путешествие.
– Только бумаги не дал, – заметил Ноим.
– Ты сын септарха! – воскликнула Халум. – Дорожная стража не посмеет остановить тебя.
– Конечно, – сказал я. – Бояться нечего, просто он не совсем уверен. Для него начинается новая жизнь, Халум. – Я выдавил из себя улыбку. – И нам пора ехать.
– Побудьте еще немного, – взмолилась она.
Но слуги уже ждали нас на улице, и машины были готовы. Халум обняла сперва Ноима, потом меня – со мной она прощалась дольше, зная, что я не вернусь. Меня поразила пылкость ее объятия: губы к губам, грудь к груди, живот к животу. Привстав на цыпочки, она прижималась ко мне, я почувствовал, как она дрожит, и меня тоже проняла дрожь. Так целуют не сестры, тем более названые: так молодая жена провожает мужа на войну, не надеясь больше его увидеть. Ее огонь опалил и меня – точно разорвалась завеса и я увидел новую Халум, мучимую плотским желанием и не скрывающую своего запретного голода. Или мне это только чудилось? Мне показалось, что на одно долгое мгновение Халум отбросила всякую сдержанность, позволив своим рукам и губам говорить за себя, но я не мог ответить ей тем же – слишком долго я себя подавлял. Я остался холоден и, возможно, даже слегка отстранил Халум, шокированный ее откровенностью. Скажу еще раз: мне все это могло померещиться, и вполне законное горе при расставании я принял за порыв страсти. Длилось это, во всяком случае, всего один миг, Халум разжала объятия, смущенная и больно задетая моей чопорностью.
– Идем же, – с нетерпением сказал Ноим. Я, пытаясь спасти ситуацию, взял Халум за руку, мы обменялись вымученными улыбками и, возможно, сказали бы еще пару вымученных слов, но названый брат схватил меня за локоть и повел прочь.
12
Я настоял на том, чтобы исповедоваться перед выездом из столицы. Раньше я этого не планировал, и Ноим был не в восторге, но на окраине мне вдруг загорелось обрести утешение в религии.
Мы ехали уже почти час. Дождь усилился, ветер бил в лобовое стекло, скользкая булыжная мостовая не позволяла прибавить скорость. Я угрюмо сидел рядом с Ноимом – он вел головную машину, слуги следовали за нами в другой. Утро едва занималось, город все еще спал. С каждой улицей от меня словно отрывался кусок моей прежней жизни: вот дворцовые строения, вот шпили Дома Правосудия, вот серая громада университета, вот храм, где отец приобщил меня к Завету, вот Музей Человечества, куда я столько раз ходил с матерью посмотреть на сокровища, доставленные со звезд. Проезжая через аристократический квартал близ Скангенского канала, я увидел роскошный особняк герцога Конгоройского, где на шелковой простыне его красавицы дочери, не так уж давно, я в липкой лужице оставил свою невинность. Я мог больше никогда не вернуться в этот город, в котором прожил всю свою жизнь, прошлое утекало от меня, как тощая плодородная почва Саллы под ударами зимних дождей. С детских лет я знал, что мой брат когда-нибудь станет септархом и мне придется уехать, но обманывал себя, говоря, что это случится еще нескоро или не случится вообще. Теперь мой отец лежит в гробу из огнетерна, брат корчится под тяжестью унаследованной короны, а я бегу из Саллы в самом начале жизни. Меня обуяла такая жалость к себе, что я даже с Ноимом не смел говорить, хотя для чего же еще нужен названый брат? Но, когда мы въехали на убогие улочки старого города недалеко от городских стен, я увидел неказистый храм и сказал Ноиму:
– Остановись на углу, надо зайти излиться.
Ему очень не хотелось задерживаться, и он сделал вид, что не слышит.
– Не откажешь же ты мне в праве, данном богами? – вспылил я, и он, вне себя от злости, остановился.
Краска на стенах храма облезла, надпись у двери стерлась, плиты у входа растрескались. Старому городу больше тысячи лет, и многие его дома, где люди жили со времен основания города, превратились в развалины. Жизнь здесь замерла, когда один средневековый септарх решил перенести свою резиденцию к югу, на Скангенский холм, где и стоит теперь наш дворец. Ночью старый город заполняют гуляки, пьющие голубое вино в погребках, но утром здесь безлюдно и мрачно. Со всех сторон меня окружали глухие стены: в Салле окна по традиции узкие, здесь же обходились вовсе без них. Я предположил, что в этом храме есть сканер, позволяющий за мной наблюдать, – оказалось, он действительно был. Когда я подошел к двери, она приоткрылась, и в щель выглянул худой человек в одеждах посредника. Уродливый, конечно, – красивых посредников попросту не бывает. Кожа зеленоватая, в глубоких щербинах, вместо носа какой-то хобот, на глазу бельмо – типичный представитель своей профессии. Он смотрел на меня с подозрением, явно жалея, что открыл дверь.
