– А ты?
– Я думала, ты считаешь. Зачем повторно делать дело, которое кто-то уже делает?
Не понимаю женскую логику, если она существует. Решить для себя, что чего-то не надо делать, потому что, возможно, другой делает, а потом обвинить другого, что не сделал – каково?!
– Поинтересовалась бы. Я не считал. То есть, сначала считал, но сбился на втором десятке.
Чуточку насупившись в стиле «Не подходи, я обиделась», Тома отодвинулась. Плечи и вся вытянувшаяся струной спина легли на прохладный камень, глаза уставились в потолок, одна нога закинулась на другую. Руки сложились на животе. В позе трупа, задумавшегося о проблемах мироздания, Тома взялась считать сама, перебирая пальцами, словно счет велся именно на них:
– С третьего июня, когда мы заказали полет, получается… В июне тридцать дней? Ой, ты чего?!
Ее ошалелое лицо отшатнулось от возникшего перед носом кулака.
– По косточкам кулаков считать умеешь? – спросил я, быстро возвращая кулак на место.
Пугать вовсе не хотел, но раз уж напугал… лишь бы на пользу.
– Это как? – Томе не верилось, что кулак показан не в воспитательном плане, а чисто информативном.
– По косточкам и провалам. Ставишь два кулака рядом и, начиная с января… – Заметив полное непонимание, я помотал головой. – Потом объясню, иначе никогда не поговорим. В июне – тридцать, июль и август – по тридцать одному.
Закатив глаза, Тома сосредоточенно считала:
– Двадцать восемь на три – восемьдесят четыре. Плюс еще одна-две недели. И еще четырнадцать в Дарьиной школе. От ста пяти до ста двенадцати. Лето – это тридцать и два по тридцать одному. Минус первые три. Значит…
– Не пойму твоих рассуждений, – признался я.
– Умножаю количество дней в лунном месяце на…
– Какую цифру умножаешь?
Почесав пяткой голень, Тома подозрительно покосилась на меня:
– В лунном месяце сколько дней?
– Двадцать девять дробь пятьдесят три. И что-то в тысячных.
– Мне казалось, что двадцать восемь, – огорчилась она, снова укладываясь затылком на камень.
Правую руку она для удобства положила под голову, пальцами левой принялась постукивать по впалому животу. Животы что у нее, что у меня с недавних пор выглядели как недавно посещенная долина с озером – тоже со всех сторон вздымались скалы костей таза и высокие горные хребты ребер. И даже лесок имелся. Пока мысли не принялись искать аналоги остального, я приблизил лицо к Томиному уху, сообщив:
– Бери двадцать девять с половиной, почти не ошибешься.
Тома долго колдовала в уме, затем взмолилась:
– Посчитай, пожалуйста, ты.
– В первый день Дарьиной школы полнолуние пришлось на пятое июня, – вздохнув, начал я. – Потом их было еще четыре. Сто восемнадцать дней. С последнего полнолуния прошло около двух недель. Надо посмотреть на луну, скажу точнее.
– Сегодня почти новолуние, – подсказала Тома.
Я посмотрел на нее огорошено:
– Мы в этом мире сто тридцать три дня!
– Точно? – как-то огорченно вымолвила она.
– Плюс-минус день. Ну, два.
Середина октября. Ничего себе.
Тома смотрела на меня странно, с каким-то намеком, или ожидая чего-то. Куда клонит? Чем я опять провинился, ни сном, ни духом о том не ведая?
Пришло запоздалое понимание.
– Поздравляю с прошедшим, – виновато уронил я.
Третьего октября у нее день рождения. Был.
Снова она обогнала меня на год. Уже шестнадцать. В условиях звериной жизни – абсолютно взрослая особь.
Тома поглядела через меня на встрепенувшегося Смотрика. Потом вновь на меня.
– Ты мне ничего не подарил.
Вот откуда ноги растут. Я быстро оглянулся. Сгорбившийся Смотрик взволнованно прислушивался. С него я перевел взор обратно на мятущуюся Тому, на ее затуманившиеся влажные глаза, настороженные и смущенно-вопросительные. Она молчала. Потом стыдливо отвела взгляд.
В мозгах стучала очевидная мысль, которую до неприличия трудно сформулировать. Я пробормотал, выдавливая сквозь пересохшее горло раскаленный свинец:
– Ты хочешь в качестве подарка…
Слова закончились. Остались только чудовищные образы.
– Да, – одними губами прошептала Тома и резко опустила голову.
Удрученный Смотрик с какой-то самоубийственной мольбой воззрился в мою сторону. Камень под ним едва не плавился. Напряженными мышцами можно было колоть орехи. Ох, расколол бы я…
В затянувшейся паузе Тома поникла, ссутулилась и сжалась.
– Ладно, – выдохнуло мое горло – неожиданно даже для меня самого.
Тома ошеломленно приподнялась на локтях.
– Пусть сделает тебе приятно, – благородно разрешил я, – но под моим присмотром. Один поцелуй. Только один. А потом спать. Договорились?
Казалось, внутрипланетная магма брызнула из тела Земли, и Гималаи обрушились с девичьих плеч. Тома, еще неверяще, слюняво чмокнула меня в щеку.
А что мне оставалось? Забыть о сне и покое, рьяным цербером охраняя чужую честь, и выглядеть идиотом, когда все же обманут? Если безобразие нельзя прекратить, его нужно возглавить, гласит народная мудрость.
– Постараюсь следить не слишком бдительно… – прошептал я в подставленное ушко, – но не зарывайтесь.
Сглотнув внезапный комок в горле, Тома неслышимо ответила, видя все, что творится в моей душе:
– Спасибо.
Еще один восторженный взгляд мне в лицо. Короткое благодарное объятие с легким касанием щек и уколом холодной грудью в пупырышках.
Я перебрался за Тому, она переползла на мое место. Глядя на упрямый задорный затылок, на ангельские крылышки лопаток, на струившееся белой рекой притворявшееся спокойным тело, я вновь подумал, стоило ли. Два голоса во мне твердили (а точнее – орали) прямо противоположное. Похоже на шизофрению. Но решение принято. Рукой главного распорядителя сцены я подтолкнул Тому к Смотрику, лицом к лицу, губы в губы. Их животы соударились всей плоскостью, создав вакуум поздоровавшихся пупков, зашедшиеся в экстазе сердца объединились в один оркестр. Его щека легла на ее подставленную ладонь, бедра переместились меж ответно раскрывшихся навстречу, как в обнимашках давно не видевшихся друзей. Рот Смотрика победоносно втек языком в Томины губы, а прижатая ее шеей рука вцепилась Томе в загривок, еще крепче притягивая к себе, к пышущему эмоциями лицу, к расплюснутой мешанине своих и чужих губ.
Когда от любви поет сердце, разуму лучше не подпевать, а дирижировать. В данном случае дирижировать предстояло мне. Но голова трещала в стучавших барабанным боем висках. Тишина шипела, шкворчала и требовала к себе внимания.
