Солнце показывало часов примерно десять, когда царевна зашевелилась, ее глаза открылись, в них взорвался салют:
– Ой, не сон!
– Привет, – сказал я. – Как спалось?
– Как никогда!
– Готова к новому переходу?
– Уже? А можно еще полежать?
– Ну, полежи, только совсем немного.
Марианна лизнула меня в плечо и расхохоталась:
– Полизала!
Сущий ребенок. Она снова уткнулась мне в грудь – довольная, упругая, бессмысленно улыбавшаяся.
– Шалунья. – Я легонько пихнул ее бедром.
– Если не я, то кто?
– Надеюсь, ты о шалости в смысле юмора, а не в смысле… шалости?
– Я – как ты. Как скажешь. – Сильный выдох сбил мне с живота налипшие листики.
Казалось, первое, что сделает царевна, когда проснется – замкнется в кокон и заявит, что стесняется. Поскольку – свет. И я. И вообще.
Не тут-то было. Открыв глаза в моих объятьях, она чувствовала себя рыбой в воде, зайцем в поле, мокрицей под плинтусом… не знаю, кем еще. Короче, сейчас, при ярком свете дня, она ничуть не комплексовала. И это меня напрягало. Ведь праща с вечера опять заняла место на моей щиколотке. Изобретенное Марианной облаченье не выдержало испытания жизнью, а на изготовление какого-нибудь другого не было ни сил, ни времени. В гнездо мы свалились в одежде первых библейских персонажей.
– Ты тоже знаешь своего истинного папу? – Любопытство пересилило баловство. Или первый эмоциональный всплеск иссяк. Теперь царевне хотелось поговорить. – Ты обычно так тепло о нем отзываешься. Именно о нем, не упоминая других четверодителей.
– Тоже? То есть ты понимаешь, что отец у тебя только один?
– Разве ты не видел отца Изяслава? Он – вылитая я. Нет, правильнее сказать, я – вылитый он, только в штанах. – Она машинально почесала оттопыренную ягодицу.
– В штанах? – чисто рефлекторно пошутил я.
Чуточку сконфузившись, Марианна быстро возвратила руку на место, то есть на мою грудь:
– Если не брать наш исключительный случай, то да, в штанах.
– Тогда я согласен, он – это ты в юбке.
Жалко, некому оценить шутку юмора.
Марианна кивнула:
– Именно. Внешность – его, точь-в-точь. А характер – отца Остапа. А мозги —отца Гавриила. Мама так говорит.
– А напористость и упрямство – однозначно мамины.
– Тоже заметил?
Моя напарница повозилась, устраиваясь. Шуршащие листья подкладки разворошились, смялись, частично просыпались вниз. Вокруг моих поясницы и живота сошлись и захлопнулись ласковые челюсти капкана из рук и ног. Ветвяной каркас опасно зашатался.
Тесное присутствие обжигало. Нога поверх моих коленей казалась невесомой. Даже немного желанной. Даже не немного. Приятная тяжесть волновала и успокаивала одновременно. Левый бок сладко ныл под облипшей плотью. Нижние ребра нежились в упругом плену и были не прочь втиснуться еще сильнее. К сожалению и восторгу, облегающие тиски их в этом поддерживали. Ощущения кожи передавались внутрь: острые, знойно вязкие, непередаваемые, грозно зовущие. Кровь заявила о суверенитете от разума, и пришлось ограничить ее бесконтрольное распространение плотным накрытием рук. Пора вставать.
Не хотелось.
Надо.
Еще чуть-чуть и встаем.
И еще немножко.
Капельку.
Неуместно вспомнилось вчерашнее мытье царевны. Еще секунда, и либо я не выдержу и что-то натворю, либо судьба подкинет очередную гадость. Я ее знаю. Судьбу. «Если ты обманул меня – позор тебе. Если ты обманул меня дважды – позор мне». Судьба обманывала и наказывала меня намного чаще.
Но ведь… и одаривала. Как быть с выводами из этого урока диалектики?
Тихо раздалось – прямо в грудь, отчего услышали не уши, а, казалось, все тело разом:
– Расскажи, как зовут твоих отцов.
Гм. С возвращеньицем в безумное настоящее, господин Василий.
– Давай, назову только… истинного папу, ага? Иван.
– Редкое имя.
Солнце, минуту назад нестерпимо яркое, решило поиграть с кем-то в прятки, его заволокло рвано-ватными подушками облаков. Что-то упало мне на лицо. И царевне. И еще. Еще. Еще-ще-ще-ще-щещщщщ…
– Ой!
– Дождь. Просто дождь. Переживем. – Каким-то бездумным, чисто машинальным жестом я прижал к себе соседку. Ничего личного. Обычный дружеский знак внимания. Спутник беспокоится о спутнице и заботится о ней.
Марианна поняла правильно.
– Переживем, – повторила она и с удовольствием затихла.
Дождь?! Ливень! Шикарный водопадоподобный ливень, про какие говорят, что льет как из ведра. Ливень внезапный, недолгий, всеочищающе-свирепый. А по количеству и мощи хлынувшей воды – не из ведра, а из многих пожарных брандспойтов.
Вот бы так всю гадость и мерзость мира, как и низость людскую – потоком воды, чтобы стало чисто и хорошо…
Остатки солнца исчезли даже по краям мироздания. Небесные воды захватили мир, дырявя его пулеметными очередями и накрывая ковровыми бомбардировками. Вспенившаяся серость окуталась миллиардами маленьких взрывчиков. Шелестяще-ударный шум затекал в уши, бил и стекал вниз по работавшим водопроводами волосам. Волосы набрякли, стали тяжелыми и непослушными. Вода поглотила реальность, вывернув наизнанку, словно вернув назад, в околоплодное пространство, из которого планете – и нам, как ее неотрывной части – только предстояло родиться. И выйти новыми и очищенными. Правда, очень и очень мокрыми. Ну, хоть где-то отсутствие одежды помогло. Иначе…
Вспомнились мои мучения под дождем в лесу, когда поймали Пиявку. Тогда я ей завидовал. Дозавидовался. Впрочем…
Молчу, больше не буду искушать судьбу. У нее странное чувство юмора.
– Если понадобится – все переживем, – еще раз вымолвила царевна с неистребимой искоркой во взгляде.
– Если, то да, – глядя на заштрихованные дождем силуэты дрожащих ветвистых великанов, согласился я. – Но лучше не надо.
– Боишься трудностей? – уколола царевна словом и грудью.
– Просто не люблю их.
Я чуточку отстранился.
Ветвяной навес потяжелел от хлещущих потоков, но стоически укрывал нас, низкий и гибкий, как накидная крыша кабриолета. Домик стал совсем уютным.
У нас появилась легальная возможность понежиться в ветвях еще немного. Не месить же грязь под низвергавшейся мокрой лавиной. Чем не оправдание?
– Да-а, разверзлись хляби небесные.
Я поразился:
– И здесь разверзлись?
– Разве нет?
– Еще как разверзлись, – спешно согласился я.
