– Как думаешь, сафьян – страшный зверь?
Я подавился смешком:
– С чего ты взяла, что он – зверь?
– Вешняк говорил про сапоги. У нас их делают из лошадей и волков.
– Сафьян – это такой материал, тоже кожа, но мягкая и ярко окрашенная. И чему вас только в школе учат?
Вопрос был иронически-риторическим, но Марианна взялась перечислять:
– Чтению, счету, политике, религии, физике, защите, выживанию… А вас?
– Тоже физике, куда ж без нее. И прочему. Что вы проходите по физике?
– Проходим? Нет, мы больше бегаем, занимаемся, делаем упражнения. Сейчас покажу.
Она завозилась, приподнимая куцую одежонку, и без особого напряга села на шпагат. Разъехавшиеся в несусветную даль ступни исчезли в разворошенном сене.
Круто. Но не для меня после стаи. Легко разведя ноги, я аналогично примостился рядом.
Кое-чего я не учел, о чем, оказывается, стоило подумать прежде, чем совершать резкие движения.
– Колется, – смущенно сообщил я.
– Ага, – со смешком кивнула Марианна. – Солома все-таки.
Мы медленно, цепляясь ногами, расползлись в стороны.
Две живые параллели недолго пролежали неподвижно. То локоть, то коленка, то случайно (ли?) откинутая рука натыкались на соседа и с извинениями отскакивали обратно. Как шарик в пинг-понге. Ход переходил к сопернику, и ждать его, ответного, приходилось недолго. Взгляд-«шарик» то увязал в «сетке» временно повернувшейся спины, то отлетал от «удара» вскинутого встречного взгляда. Иногда при такой встрече он замирал в опасном предчувствии и, через миг, распадался на взбудораженные половинки. Они убегали в себя, но надежды, прятавшейся внутри, увы, не теряли.
Надежда, говорят, умирает последней. Сказки, господа присяжные заседатели. Последними в человеке умирают клетки эпителия, которые производят волосы и ногти. И это грустно. Куда ни плюнь, везде во главе оказывается физиология.
Здесь та же ерунда. Нас тянуло друг к другу. Меня толкали гормоны, напарницу тоже что-то такое. Или не такое. Кто их знает, этих девчонок, и что и на что их толкает.
Перед закрывшимися глазами в подробностях проплыл минувший день. И предыдущий, не менее насыщенный. В мыслях я проживал их совсем по-другому. Введя сослагательное наклонение, представлял в разных вариантах. Всегда ли я был прав? Не лучше ли было…
Какая разница. Я сделал все так, как должен. Точка.
На лоб и нос упали щекочущие соломинки. Затем полетело еще, как из включенной газонокосилки – это Марианна вновь устраивалась в раздвигаемом приминаемом сене. Наконец, она улеглась окончательно, отгородившись от меня скрючившейся спиной, руками обхватив низ живота и прижав их коленками, подтянутыми до самой груди.
– Болит?
– Немножко.
Ну-ну. А корежит ее так, будто множко.
Не сумев отказаться от очередного удачного совмещения благородного и истинного мотивов, я повернулся к царевне и обнял сзади.
Мы долго лежали, слушая стук сердец.
– Знаешь, – нарушил тишину нежный голос, – у тебя врачевательский талант.
– Мама говорила: не зарывай талант в землю, не губи природу.
– Мамы плохого не посоветуют. – Непонятно, отреагировала она подобным образом на шутку или, думая о своем, пропустила мимо ушей. Оказалось, второе. – Не сочтешь покушением на нравственность просьбу еще раз помочь уменьшить боль?
Милые, милые грабли.
– Давай попозже. Ты засыпай, а я потом положу.
И ведь хочется наступить, и поговорку про увязший коготок помню.
– Понятно. Отсрочка – надежнейшая форма отказа.
Понятно? Ни черта тебе, милочка, не понятно. Если девушка говорит «Понятно», значит, не поняла, но понапридумывала себе тако-о-ого…
Вздохнув, я переместил ладонь с плеча соседки на ее живот. Она радостно ухватилась, подол взлетел чуть ли не до груди, вжатая в мягкое пятерня вновь обрела благодарное будоражащее наполнение.
Организм заволновался.
– Есть люди уютные, как дом, – донеслось едва слышно. – Прижмешься и понимаешь: ты дома. Ты такой.
Я не ответил.
– Ты хотел бы меня еще раз поцеловать, – раздалось очередное, вполне ожидаемое, – по-настоящему? Нет-нет, ни в коем случае не предлагаю, просто спрашиваю. Теоретически. Как возможность. Даже как вероятность.
Ну что делать с неугомонным созданием?
– Честно?
В ответ – полная оптимизма улыбка бродячей собаки, застрявшей в ступоре от непонимания, что ее вскорости ждет: то ли пинок, то ли косточка.
– Да, – сказал я.
Ударило тишиной. И, через вечность:
– Я тоже.
Мое молчание и старательно-ровное дыхание намекали, что разговор завершен. Любопытство удовлетворено? Спокойной ночи.
Не тут-то было.
– Чего же мы ждем?
– Когда рак на горе свистнет.
– Кто-кто?
– Турук Макто!
– А это кто?
– Никто. Зактокала.
Обидеть не получилось. Повыбирав между обидой и прочими чувствами, царевна тихонько толкнула меня в бедро:
– Ты же не спишь.
– Но очень хочу.
– Ты сказал, что хочешь меня поцеловать. Как мне кажется, более спокойной и счастливой возможности не будет. Возможно, никогда не будет.
– Я тебя уже целовал. – От скрежета моих зубов перевернулись черви в земле. – И на бревне перед местными, и прошлой ночью, и раньше, когда Варвара устроила бардак с двумя обнимавшимися кругами.
– Там ты меня даже не помнишь. Какой я была по счету, в каком кругу? Молчишь? Ты даже не знал, что есть какая-то Марианна – тихая, неприметная, тогда еще абсолютная безымяшка. А прошлой ночью… – Глухой томный голос необъяснимо съежился и потускнел. – Прошлой ночью ты был не со мной. Даже вспоминать не хочу. А вот на бревне…
Боже, хоть бы эта пауза продлилась вечно!
Нет, вспоминавшая с закрытыми глазами царевна продолжила пытку искушением:
– На бревне ты был искренним. Не играл роль.
– Ты видела, как я целовал Майю на дереве?
Понуро упало:
– И что?
– Там я тоже был искренним.
– Ты думал, что жизнь закончена.
– А сейчас у нас все впереди.
– Обещаешь?
– Что?
– Что у нас с тобой все впереди.
Вот так и попадаются в ловушки люди слова.
– Столько всего пережили, – пробурчал я. – Коню понятно, что впереди нас ждет не меньше. Однозначно. У нас будет не все, но много, а много – это немало. Не раскручивай меня на то, к чему я не готов… внутренне. Будет только хуже.
