– Всего лишь хочу, чтобы ты не чувствовала себя здесь чужой.
Он взял обе её руки и поднёс к губам, неотрывно глядя в глаза. Только вот Лита с каждым мгновением всё острее чувствовала себя незваной гостьей, чужачкой, и в голове гремело: бежать! Спасаться! Домой! В Серебряный лес!
– Потерпи немного, – шепнул Ружан уже серьёзно, словно прочёл её мысли. Ободряюще стиснул Литины пальцы, свистнул борзую и вышел из покоев, лишь однажды обернувшись и подмигнув девоптице.
Лита резко выдохнула и опустилась в кресло. После ухода Ружана она испытала облегчение, но знала, что это ненадолго. За окном сияло белёсое зимнее солнце, уже медленно катящееся к горизонту, и Лита понимала: ей предстоит долгий и утомительный вечер, полный страха и стыда. Она прикрыла глаза – хотя бы минуту посидеть вот так и ни о чём не волноваться…
* * *
Всё виденное Литой до этого дня теперь казалось ей мелким и ничтожным, как речной песок против могучих камней.
Дворец давил всё сильнее, нависал над головой расписными сводами, сжимался вокруг богатыми палатами, словно желудок огромного чудовища, проглотившего и столы, и скамьи, и служанок, и Ружана с Домиром, и саму Литу.
Краска на губах подсохла и чуть стягивала кожу. Жемчужные нити от кокошника бились о виски и скулы, поблёскивали и маячили по бокам, и сперва Лита дёргалась с непривычки – ей казалось, будто мелькает что-то живое и опасное, будто подкрался дикий зверь и норовит прыгнуть сбоку.
Её привели в огромную пиршественную залу и усадили по левую руку от Ружана – по правую сидел Рагдай, вовсе не Домир. Таких помещений Лите не приходилось видеть никогда прежде. В зале с лёгкостью могли бы уместиться все обитательницы Серебряного леса, включая служанок, да ещё бы осталось место, чтобы полетать. Столов сдвинули видимо-невидимо, несколько дюжин, не меньше. Рядом с ними вытянулись скамьи, теперь сплошь занятые нарядными гостями, приглашёнными на пиршество. Людей было так много, что у Литы кружилась голова от гудения их голосов. Она старалась ни с кем не встречаться глазами.
Слуги приносили блюда и напитки, да столько, что у Литы кружилась голова, если она смотрела на них дольше трёх мгновений кряду. От запахов к горлу подкатывал липкий комок: так резко, незнакомо и душно пахли подносы и горшки с яствами, а когда внесли печёных лебедей, искусно укрытых перьями и издали похожих на живых, у Литы вовсе перехватило дыхание от отвращения.
– Своей почётной гостье я сам налью лучшего вина, – сладко проворковал Ружан и взял кувшин из рук подавальщика. В кубок Литы плеснулась бордовая жидкость.
– Разве положено царевичу самому разливать? – возразила она.
Ружан улыбнулся:
– Нам с тобой всё можно.
Они сидели во главе стола, и все взгляды, описав круг по расписной сводчатой зале, непременно возвращались к ним. И чем сильнее хмелели гости, тем больше алчного блеска плясало в их глазах, и девоптицу разглядывали по-разному: кто с восхищением, кто с нескрываемым недоверием.
– Ты вёз меня в подарок своему отцу. Так где же он? Не стоило ли ему уступить наши места?
Улыбка на устах Ружана не погасла – казалось, его совершенно ничем нельзя было смутить.
– Когда поднимется молодой месяц, тогда и займёт царь место. Твоё.
Вдоль позвонков Литы выступил липкий пот. Ах, каков! Значит, всё-таки не на что надеяться: не уведут её в покои после знакомства с царём, все собравшиеся не просто попируют всласть царскими угощениями, а увидят диковину воочию – не нарядную девушку, а настоящую девоптицу, да не абы как, а застанут сам момент превращения…
Веки Литы задрожали, и она прикрыла глаза. Как же она ненавидела моменты обращения… Ломается тело, делаясь из могучего и крылатого тонким и кожистым и обратно, резко меняется естество, заставляя суставы выворачиваться, кости – менять размер и положение, почти всегда – с нестерпимой болью. Девоптицы в Серебряном лесу обращались в одно время, но каждая старалась переждать превращение в укромном уголке, затеряться в узловатых ветках, закрыться листвой или мшистыми пологами, спрятаться у земли за выворотнями и упавшими стволами. Теперь же Лите негде скрыться, и остаётся с ужасом ждать, когда наступит глубокая ночь, а вместе с ней распахнутся крылья на потеху Ружановым гостям.
Лите стало страшно. Она до боли в пальцах стиснула свой кубок, ощущая кожей каждую чёрточку замысловатого рисунка. Только сейчас она разглядела, что на металле были выгравированы девоптицы, и они же – нарисованные – украшали свод прямо над столом. Видимо, царь правда души в них не чаял, но от такой пылкой любви Лите делалось лишь страшнее.
– Мне бы выйти, – слабым голосом проговорила она и встала из-за стола. Скатерть, зацепившись за самоцветы на платье, потянулась следом, норовя увлечь на пол тарелку со смоквами. Где только раздобыли их такой глухой зимой…
Рука Ружана впилась в запястье Литы, небольно, но крепче тисков.
– Никуда ты не выйдешь до ночи, милая. Сядь, пожалуйста, и улыбайся, будь добра. Ты же гостеприимная хозяйка, так сослужи мне службу.
Он не хмурился, но в голосе было столько яда, что, сцедив, можно было бы отравить всех собравшихся. Лита сглотнула и тяжело опустилась на место.
Беспомощно обведя глазами зал, она нашла Домира – как ожидалось, сразу за Рагдаем. Царевич был бледен и хмур, совсем не так бодр, как горячащийся Ружан. Лита наблюдала, как Домир угрюмо разглядывает свою тарелку, не притрагиваясь к пище. К кубку он тоже не прикладывался, тогда как Рагдаю подливали уже третий раз.
– Выпьем за почившего царевича Ивлада! – воскликнул кто-то за столом.
Лита обернулась на Ружана. Его улыбка чуть дрогнула, застыла на мгновение маской, а потом печально угасла, слишком медленно для того, чтобы скорбь выглядела естественной. Но, кроме Литы, никто, казалось, не заметил наигранности. Ружан встал, сжимая рукой кубок, вслед за ним поднялся и Рагдай. Домир оставался сидеть дольше всех.
– Выпьем же. Скорбно потерять брата, особенно когда брат – младший, невинный…
Ружан медленно и церемонно поднял кубок и осушил его до дна долгими глотками, а потом вытряхнул последние капли прямо в горло, жадно глотая. Лита с отвращением смотрела, как двигается вверх-вниз его кадык под бледной кожей.
Каждая секунда словно обжигала её, падала горящей искрой на перья, которые должны были вот-вот вырасти. Юный месяц уже зародился где-то там, за сводчатым пологом, за крышей с черепичками, похожими на рыбью чешую, за серебристыми облаками, наверняка плывущими по небу цвета спелой голубики…
Руки словно стянули верёвками так крепко, что кровь перестала бежать по жилам. Тонкие человеческие ноги будто бы стали совсем немощными, подломились, и Лита повалилась со скамьи на бок. Она пыталась схватиться за край стола, но пальцы прямо на глазах вытягивались и серели, превращались в сильные маховые перья.
В зале поднялся шум: Лита слышала крики, грохот отодвигаемых скамей, но все они звучали будто издалека. Всё тело пронзила боль, а вместе с ней – неприятное тянущее и скручивающее ощущение, которое даже мешало вдохнуть полной грудью. Из лёгких словно выжимали воздух, ноги стискивали и перекручивали ремнями, руки, наоборот, вытягивали до хруста. Кто-то схватил Литу под крыльями, кто-то поддержал голову, уложив на колено, и она сквозь мутную плёнку, застилающую глаза, разглядела лицо Домира.
