От такого властного рыка и мертвый бы встал. Шевеление, и из груды тел, пошатываясь, поднялся один.
– Капрал! – крикнул Нелидов.
Так-то капралов в комнате несколько, но я вдруг понял, что обращаются ко мне.
Подхожу ближе.
– Вот этот нашего солдата убил. Что делать будем с душегубом? – повернул ко мне голову Нелидов.
В глазах его плясало бешенство. Или это багровые отсветы факелов и занимающегося в сарае пожара?
– Повесить! – отвечаю севшим голосом.
– Неверно. Повесить – это казнь. А наша всемилостивейшая матушка-императрица запретила людишек смертию казнить. Так что будем делать?
И хищно оглядел собравшихся в комнате солдат.
– На каторгу? – разочарованно протянул кто-то.
– Верно! Именно на каторгу душегуба.
Нелидов левой рукой схватил за волосы поднявшегося Симона, развернул спиной к себе и потянул на себя. Тот выгнулся дугой и захрипел.
Я даже не успел заметить, когда в правой руке капитана появился нож и как он успел ударить этим ножом под ребра, прямо в печень.
Пальцы Нелидова разжались, и Симон безжизненной куклой рухнул на пол. Капитан повернулся к тому мужику, которого хватал за шею, и указал на него окровавленным ножом:
– Вот он, душегуб! Взять его!
Ефим и Ерема технично заломали руки оборванцу.
– Да что ж такое делается! – начал было вопить тот, но тут же получил удар под дых и поперхнулся.
– Тут ведь разговор простой, мил человек, – дыхнул ему в лицо капитан, – или ты на каторгу едешь, или мои солдаты прибыли на пожар слишком поздно.
Мужик опустил голову и проронил:
– Грешен. Из корысти сгубил друга своего. Моя вина.
– Вот так-то. Говорят, мои орлы одного вашего подстрелили. Где он?
– Там, у печки, за занавесочкой, – мотнул головой мужик.
– Тащите этого в городскую тюрьму. И того, подстреленного – тоже. Пусть там дохнет. – Капитан развернулся и пошел сквозь дым к выходу, бросив напоследок: – Потушите здесь все. А то еще угорят почем зря людишки.
– А где она тут, городская тюрьма-то? – послышался чей-то неуверенный шепот.
Но то уже не моя печаль. Я подхватываю с земляного пола какую-то грязную тряпку и командую:
– Пожар!
Через пару минут где тряпками, армяками и суконными куртками, а где и башмаками солдаты сбили занимающееся пламя. Сашка поставил перевернутый в суматохе стол обратно на ножки, выдвинул его в центр барака и издевательски провозгласил:
– Извиняйте за непорядок, люди добрые. Мы с дороги усталые, потому неуклюжие.
Архип тем временем завернул в холстину все собранное с оборванцев оружие и деловито поволок к выходу.
– Возвращаемся!
Нестройная толпа солдат вывалилась на улицу, жадно хватая-вдыхая свежий морозный воздух, и потопала к гостиному двору, шумно обсуждая произошедшее.
Ко мне сбоку тихо подошел Архип.
– Услуга за услугу, Жора, – и протянул мушкет Никиты. Тот самый, что утащили с собой напавшие и из которого стреляли в дверной проем перед нашим штурмом.
– Спасибо, Архип.
– Квиты.
Быстрым шагом опережаю галдящих солдат и иду напрямки к гостиному двору. Я, конечно, капрал, мне, конечно, командовать… но сейчас есть дело поважнее. Отмечаю краем глаза, что ундер-офицер Фомин заново расставил посты и караулы – уже из своих солдат. Ефим стоит рядом – видимо, задним числом выполняет формальности сдачи караула, а скрученного «душегуба» ведут уже другие солдаты. О, а вот и поручик Нироннен. Держит под уздцы пританцовывающую от возбуждения лошадь капитана и, глядя снизу вверх, что-то страстно ему втолковывает.
– Ну вот сам этим и займись, педант чухонский! – небрежно отмахнулся капитан. – Поутру бумагу подашь – я подпишу. А сейчас отвали, у меня там ужин стынет!
* * *
Одну из кухонь гостиного двора старый ротный лекарь отвел себе под госпиталь. На дровяной плите кипятился чан с водой, на веревке сушились наспех выстиранные тряпки. В тесной комнатушке было жарко и пахло смолой. Я тихонько ругался, молился и протирал вымоченной в кипятке тряпкой голову Никиты. Английская опасная бритва, которую я взял мимоходом у Ефима, лежала рядом в плошке. После того как мы в четыре руки сбрили Никите волосы, проломленный череп стал выглядеть еще страшнее.
– Не хочу тебя расстраивать, Георгий Иванович, но парубок твой не жилец. Прости.
– Доврачебную медицинскую помощь следует оказывать до прибытия медицинской бригады, – невпопад буркнул я.
– Что говоришь? – переспросил старый лекарь.
– Чудеса случаются, Никанор Михайлович. Если их, чудеса эти, приближать своими руками.
Никита застонал, его тело дернулось в судороге. На какой-то момент мне показалось, что у него пропал пульс. Уф, вроде нет. Пусть еле-еле, но что-то прощупывается. Я поелозил на корточках, устраиваясь поудобнее у лежанки раненого, и смочил ему еще одной тряпкой губы.
Это ведь голова. Тут не поможет просто насыпать сахару в рану и заштопать кожу. А я ничего другого и не умею.
Старый лекарь положил мне руки на плечи.
– Я позову попа. Иванов сказал, что если нужен будешь в капральстве – он за тобой пошлет. Так что делай, что считаешь нужным. Если хочешь, можешь здесь прилечь, вот там еще одна лежанка есть. Задремлешь вдруг – к зоре тебя разбужу.
Потрескивали дрова в печи, прерывисто и тихо дышал Никита, бурлила в чане вода. А еще хотелось выть в голос от собственного бессилия.
* * *
– Осторожно, двери закрываются! Следующая станция – Синево!
Я устало прислонился горячим лбом к холодному стеклу окна. Сидящий напротив толстый неопрятный мужик смотрел с сочувствием.
Привет, родная электричка. Давненько меня здесь не было. И тебе привет, толстый.
Мужик молча достал из полиэтиленового пакета банку пива и открыл ее, слегка забрызгав пеной свои тонкие серые брюки.
– Привет, старый, – сказал я.
Он редко начинает разговор первым. А я могу вообще молчать, и тогда беседа не состоится. Посидим, посмотрим друг на друга и все. Время ограничено, ехать от Отрадного до Синево всего ничего. Такое было один раз, во Пскове, незадолго до моей командировки в Печоры. Хотя – кто знает? Может, в тот раз это не видение было, а просто дурной сон.
– Здравствуй, малец. На вот, держи, – толстый протянул мне банку пива. – Хлебни, попустит.
Я покачал головой, но банку взял.
Теплое. И пахнет кислым, как просрочка.
– Старый, спаси Никиту.
Тот откинулся на спинку сиденья и помотал головой.
