Двадцать первого августа, на третий день после сражения, состоялись пышные похороны погибших генералов Лопухина, Зыбина, Капниста и тридцати пяти офицеров. Как положено – с построением всех полков, отпеванием полковыми священниками и прощальными залпами.
Тысячи нижних чинов – и наших, и прусских – к этому времени уже покоились в братских могилах на самом краю поля, у нашей рощи.
Все три дня нестроевые солдаты и офицерские слуги восстанавливали обоз, который был изрядно побит во время битвы. Где-то в середине сражения в большой лагерь у Норкитена прорвались драгуны прусского полковника Финкенштейна и успели натворить немало бед, пока их не вытеснили обратно в поле солдаты Первого Гренадерского полка.
Двадцать второго августа на север потянулись обозы с ранеными, через Инстербург, к Тильзиту и дальше за реку Неман. А двадцать третьего числа армия попыталась продолжить генеральный марш на Алленбург, который был прерван случившимся сражением. Но за эти дни прусские инженеры сделали дорогу на Алленбург совершенно непроходимой. Повсюду рвы, канавы, завалы из деревьев. К тому же двадцать четвертого августа снова зарядили дожди.
Двадцать шестого августа состоялся военный совет, на котором генералы признали дорогу на запад непроходимой, а наличие провианта в армии – недостаточным, и генерал Апраксин принял решение отступать всей армией в Тильзит, поближе к магазинам с провиантом. Хотя вернувшиеся из дальнего рейда казаки Краснощекова сообщили, что до самого Кенигсберга нет ни единой вражеской роты. Однако решение принято, и армия потянулась на восток, к Инстербургу, а оттуда повернула на север, через Зомерау по дороге на Тильзит.
На хвосте у отступающих армейских колонн снова появились неугомонные желтые гусары полковника Малаховского. Каждый день происходило по нескольку стычек настырных прусских конников с нашим арьергардом. Продолжали беспокоить партизаны. Стрельба вокруг марширующей армии не утихала ни днем, ни ночью.
Не раз и не два нашей роте приходилось вставать в каре поперек дороги и, ощетинившись рогатками, прикрывать отход казаков и гусар, защищая их от наседающей прусской конницы. Потом ночным маршем мы догоняли ушедшую вперед армию, а наутро все повторялось сначала.
И все это – на фоне недоедания, зарядивших осенних дождей и накопившейся за две недели усталости.
Генерал Апраксин как мог пытался ускорить движение армии. Обозы облегчались, сломавшиеся на марше телеги уже не пытались чинить, а попросту бросали на дороге, а наш сводный полк из шести рот, приписанный к арьергарду, доламывал и сжигал все то, что мы не могли забрать с собой.
В роте случились перестановки. Понесшим большие потери Второму Московскому, Киевскому и Нарвскому полкам срочно требовалось пополнение, и генералы собирали капралов и ундеров по всей армии. У нас забрали капрала Смирнова и двоих капралов из шлиссельбургских сироток, другие роты тоже изрядно проредили.
Офицер в роте остался всего один – поручик Нироннен. Капитан Нелидов уехал, напоследок о чем-то пошептавшись с солдатом Архипом, а поручик Чижевский навсегда остался там, в одной из офицерских могил под Гросс-Егерсдорфом. Молодой, наивный пацаненок из хорошей семьи и с хорошим воспитанием… Никто так и не смог рассказать, как он погиб. Вроде был вместе со всеми, а потом рота в запале рукопашной схватки пошла дальше, а он просто пропал из виду. Нашли уже глубоким вечером, когда разбирали погибших. И никто не узнал, успел ли этот хороший мальчик совершить свой воинский подвиг, о котором он так мечтал с самого начала похода.
Тринадцатого сентября армия начала переправляться через Неман у города Тильзит, а восемнадцатого наши шуваловские гаубицы накрыли неосторожно приблизившихся к тильзитскому мосту прусских пушкарей. Короткий артиллерийский бой под Тильзитом – это были последние выстрелы кампании 1757 года.
Сводный полк из шести рот был расформирован, и наша рота, переночевав в Тильзите, утром отделилась от армии и скорым маршем выступила в Мемель.
Мы возвращались домой, в родной Кексгольмский полк.
* * *
– Осторожно, двери закрываются! Следующая станция – Синево!
Электричка плавно набирала ход. Под потолком гудели кондиционеры, на диодном табло высвечивалась техническая информация о температуре в вагоне, скорости поезда и реклама садового инвентаря.
Толстый мужик на мягком сиденье напротив меня был сегодня удивительно опрятен. В строгом черном пиджаке, белой рубашке и с галстуком-бабочкой. Еще б морду свою пропитую умыл да побрился бы…
Странное дело. Обычно в видениях я был в той же одежде, в какой попал в то время, а сейчас вместо моих зимних ботинок – армейские башмаки. И штиблеты, застегнутые прямо поверх джинсов. Впрочем, это же видение. Я же не удивляюсь, что каждый раз вагон электрички разный? То старый, раздолбанный с деревянными скамейками, то что-нибудь среднее, а сегодня вон, гляди-ка – скоростная «Ласточка». Разбогател толстяк, что ли?
– Привет, старый, – устало буркнул я.
– Здорово, малец, – без улыбки ответил мужик. И добавил с какой-то тенью заботы: – Как сам?
Я пожал плечами.
– Я-то в норме. Пацанов жалко.
– Есть такое, – кивнул мужик. – Выпьешь? За пацанов?
Он пошарил в пакете и протянул мне закрытую банку пива.
Я поморщился:
– Поминать – пивом?
Мужик виновато развел руками:
– Ну, чем богаты.
Эх ты, крохобор! Меня вдруг разобрала злость.
– Знаешь, старый… Иногда мне кажется, что в этой твоей игре все игроки как игроки. С планами, со стратегией, со снаряжением. И только ты проигрался до нитки, а передо мной просто выпендриваешься и щеки надуваешь. Нет за тобой никакой силы, старый! У всех есть – у поляка, у немца, даже у шведа! А у тебя – ни плана, ни подсказки, ничего.
– Ну прям так уж и ничего… – смешался толстяк, но я не дал ему договорить.
– Вот скажи мне, старый! Что это было все, а? Зачем? Для чего?
Нестерпимо захотелось схватить его за галстук и… не знаю. Просто придушить слегка? Или нагнуть да ногами размазать его неопрятные усы по чистому полу вагона? Пивом он помянуть предложил… Боров жирный!
Толстяк коротко взглянул на меня и, будто смутившись, отвел глаза.
– Понимаешь, малец… Во всякой истории много действующих лиц. На всякое действие есть противодействие, слышал такое?
Я раздраженно стукнул кулаком по пластиковой панели под окном.
– Мозги мне не пудри, старый. Говори уже как есть. Почему прусский игрок шляется везде, будто у себя дома, и интригует, как ему угодно? Почему поляк целую тетрадку имеет с именами игроков и планами, а я… как не знаю кто? Почему они играют, а я просто номер отбываю? На что ты тратишь эти самые твои баллы влияния, которыми ты так хвастался в прошлый раз? На бухло, что ли?
Толстяк хмыкнул, открыл банку пива и уставился в запотевшее окно электрички. Отхлебнул, выдержал паузу и, когда я уже почти готов был броситься на него с кулаками – мерно заговорил:
