Итак, по мнению Грозного, опричники сами виноваты, они — «бабы» и «неженки». Но царь хочет выбранить попавшего в плен опричника еще и за другое — за присвоение себе неподобающей цены: «Ты объявил себя великим человеком, — и вдруг со свойственной ему непоследовательностью срывается на тему, которая вечно терзает его, — так ведь это за грехи мои случилось (и нам это как утаить?), что князья и бояре наши и отца нашего стали нам изменять, и мы вас, холопов, приближали, желая от вас службы и правды». Вслед за этой гневной выходкой Грозный продолжает в тоне едкой насмешки: «Тебе, выйдя из плена, столько не привести татар и не захватить, сколько Дивей христиан пленит. И тебя ведь на Дивея выменять не на пользу христианству — во вред христианству: ты один свободен будешь, да, приехав, лежать станешь из-за своего увечия, а Дивей, приехав, станет воевать да несколько сот христиан получше тебя пленит. Какая в том будет польза?»
Беспощадный приговор Грозного в данном случае тем более замечателен, что Грязной вовсе не был заурядным опричником, худородным «мужиком-страдником». Он происходил (подобно Адашеву) из старинного, хотя и не знатного дворянского рода, во всяком случае давно служившего великим князьям, и выдвинулся он благодаря своему деятельному участию в борьбе с оппозиционным боярством, затем в расправе 1570 года с новгородской изменой, наконец участвовал в походе 1572 года на Ливонию, где одно время был воеводой в Нарве. На допросе в Крыму выяснилось, что он — человек «Беременный» (то есть временщик, фаворит царя), отчего татары и заломили за выкуп его очень высокую цену. В свое время Грязной воспользовался своим влиятельным положением и в отсутствие царя, ходившего на «свейские (шведские) немцы», приобрел себе путем обмена очень хорошее имение. Ко всему этому надо прибавить еще, что он был желанным участником шумных царских пирушек, живым собеседником, шутником, умевшим тешить царя. Но в известный момент доверие царя к нему пошатнулось: всего вероятнее, это случилось после набега Девлет-Гирея в 1571 году, когда Грозный убедился в военной непригодности тех опричных полков, которым была поручена оборона Москвы, и заподозрил в самой опричнине распространение измены. Грязного, правда, еще не постигла прямая опала; но он потерял недавно приобретенное поместье; да и отправка его на южный фронт была похожа на почетную ссылку.
После отказа царя выкупить Грязного прошло полтора года. Изнывая в плену, опричник отправил в Москву два новых письма, одно за другим. Горячая мольба изливается тут вместе с воспоминаниями о счастливом прошлом, с уверениями в великой преданности царю и царевичам. Грязной старается тронуть царя напоминанием, что он пострадал исключительно за свое усердие в службе, что он готов принять смерть за царя как искупление совершенных им грехов, клянется в том, что никто не может помочь ему, кроме «Бога и государя», позволяет себе в экстазе воскликнуть: «Ты, государь, аки Бог, и мала, и велика чинишь!» Он пытается взять Грозного еще выхвалением своих заслуг: здесь в Крыму он борется с изменой, распространенной среди других русских пленников, которые, благодаря его обличениям, почти все «перепропали», — остался только известнейший из изменников, Кудеяр, да и того он скоро изничтожит. Наконец он предлагает сообщать новости из Крыма в Москву и вести дипломатические переговоры с крымским правительством.
Все напрасно! Грозный остался непреклонен и даже, может быть, пришел в раздражение от назойливости Грязного, с которою тот вмешивается не в свое дело: Кудеяра он сам простил; обещание Грязного вести переговоры с крымским правительством должно было показаться прямо дерзостью, раз вся иностранная дипломатия Москвы направлялась по строгим и точным инструкциям царя, по особому уполномочию с его стороны. Помимо того, долгое пребывание Грязного в Крыму и его суетливое усердие вызывало подозрение относительно его собственной верности.
П. А. Садиков, давший нам интересный комментарий к переписке царя Ивана IV с Грязным, приходит к тому заключению, что Грозный очень высоко оценивал назначение опричнины как орудия обороны государства и борьбы с его врагами; что привлечение людей в состав опричников царь считал выражением великого своего доверия и милости; что заслуги отдельных опричников он определял в меру их полезности для государства; наконец, что выслеживание повсюду сказывавшейся в стране и на фронтах измены стало для Ивана IV больным вопросом, который и беспокоил и раздражал царя до последней степени.
Если согласиться с этим мнением исследователя, то становится понятна и суровость царя в отношении попавшего в крымский плен Грязного. Иван Грозный очень любил изобретенную им организацию и распалялся гневом, когда находил ошибки, недосмотры и злоупотребления подчиненных. Но в глазах историка суждения самого инициатора и руководителя учреждения, разумеется, недостаточны для того, чтобы составить объективную оценку опричнины по существу. Одно дело — цели и намерения организатора, другое — тот пестрый состав людей, который поступал в его распоряжение. В этом отношении очень интересно прислушаться к показаниям служивших в опричнине иностранцев, тем более что и сами они являются живыми образчиками той толпы авантюристов, которая теснилась ко двору Ивана IV.
2
Записки о Московии двух немцев, вестфальца Штадена и померанина Шлихтинга, принадлежат к так называемым сказаниям иностранцев, но резко отличаются от всех других мемуаров и описаний, подходящих под это название, — от Герберштейна, Ченслора, Флетчера, Поссевино и т. п. Те все написаны лицами, приезжавшими с официальной миссией, на короткий срок; их наблюдения не могли не быть поверхностными, тем более что за ними самими следили и многое от них старательно скрывали. Эти, напротив, составлены людьми, которые подолгу оставались в Московском государстве (Штаден прожил на Руси двенадцать лет, от 1564 до 1576 года, из них шесть лет был на службе в опричнине), вмешивались в самую гущу жизни, наблюдали втихомолку, никем не замеченные, свободно проникали в самую интимную среду высшего общества, в обстановку, близкую ко двору и особе государя, вращаясь в то же время и в широких народных кругах. К сожалению, преимущества, которыми пользовались эти тайные свидетели событий и нравов, обращаются у них почти исключительно во зло, и показания их утрачивают поэтому значительную долю своей цены и достоинства. Оба они — натуры низкие, неблагородные, лишенные всякого сознания чести и совести. Наживши и награбивши в Москве много добра, не только очевидцы, но и участники ужасов и злодейств, которые они описывают, они не питают к народу и государю, их приютившим, иных чувств, кроме презрения и ненависти.
Благополучно ускользнув за границу, они пишут злые памфлеты на Москву и ее царя, каждый с определенной целью и по определенному заказу. Когда в 1570 году папа Пий V задумал отправить в Москву своего польского нунция, Портико, для ведения переговоров о примирении Москвы с Польшей, Сигизмунд II Август, который боялся, как бы не завязалась между Москвой и папской курией дружба, вредная для интересов Польши, поручил беглецу из Москвы Шлихтингу написать обличительный трактат о злодействах «московского тирана»; документ этот король передал нунцию для доклада в Ватикане, где он произвел сильное впечатление. В результате Портико получил от папы следующую инструкцию: «Мы ознакомились с тем, что вы сообщали нам о московском государе; не хлопочите более и прекратите сборы. Если бы сам король польский стал теперь одобрять нашу поездку в Москву и содействовать ей, даже и в этом случае мы не хотим вступать в общение с такими варварами и дикарями».
