Не менее своеобразно отвечают в 1562 году московские бояре литовским послам, связывая теорию единства Русской земли и право московских государей на всю отчину с учением об их неограниченной власти. «Только вспомнить старину, как гетманы литовские Рогволодовичей, Давида да Мовколда, на литовское княжество взяли и как великому князю Мстиславу Владимировичу, сыну Мономаха, к Киеву дань давали, то не только что русская, земля вся, но и литовская земля вся — вотчины государя нашего; потому что, начиная от великого государя Владимира, просветившего русскую землю святым крещением, до нынешнего великого государя нашего, наши государи — самодержцы, никем не посажены на своих государствах; а ваши государи — посаженные государи; так который крепче — вотчинный ли государь, или посаженный — сами рассудите!» (курсив мой. — Р. В.).
Бояре не ограничиваются летописной справкой о старинных русских князьях; они предлагают литовским послам поглядеть в литовские хроники и приводят оттуда очень подробные и малопочетные для литовцев сведения о ссорах Ягайла и Витовта, о том, как эти князья в своих усобицах обращались к вмешательству немцев.
При Иване IV, опять как во времена его деда, основателя державы, Москва поражает иностранные дворы своим дипломатическим мастерством, своими несокрушимо настойчивыми, наблюдательными, изворотливыми дельцами. Первый из послов, отправленных в Англию для заключения договора, Иван Непея, показался англичанам до известной степени типом хитрого, неуловимого, себе на уме русского человека. Члены торговой компании, образовавшейся после возвращения Ченслора для промышленных сношений с вновь открытым краем, предупреждали агентов, отправившихся в Россию, что московский посол крайне недоверчив, все время настороже, ожидая от всех обмана, а потому они советуют быть осторожными в обращении с ним и другими русскими, «устанавливать точно торги и делать писанные документы, ибо они — тонкий народ, не всегда говорят правду и думают, что другие люди им подобны».
Большую гибкость и ловкость проявляли те послы Москвы, которым приходилось вести дела при мусульманских дворах. Таков Афанасий Нагой, находившийся в Крыму в 1560-х годах, когда так важно было, среди разгара Ливонской войны, сдерживать воинственный пыл татар, готовых то поддаться подкупу со стороны Литвы и броситься на Москву, то идти вместе с войсками султана на Астрахань. Таковы послы, отправлявшиеся в Константинополь: Новосильцев, посланный в 1571 году, чтобы, под предлогом поздравления Селима II с восшествием на престол, уверить султана в том, что московский царь не притесняет мусульман в своем государстве, и таким образом удержать турок от совместных действий с крымскими татарами на Нижней Волге; Кузьминский, преемник Новосильцева, на долю которого выпала еще более трудная миссия предложить султану дружбу и тесный союз с московским государем для того, чтобы идти заодно против цесаря римского, короля польского и (чешского) и французского и всех государей «италийских» (то есть вообще западноевропейских).
2
Среди московской дипломатической школы в качестве первоклассного таланта выделяется сам Иван IV. Международные дела он считал своей настоящей сферой; в этой области он чувствовал себя выше всех соперников. Недаром Грозный любил выступать лично в дипломатических переговорах, давать иностранным послам длиннейшие аудиенции, засыпать их учеными ссылками, завязывать с ними споры, задавать им трудные или неожиданные вопросы; он чувствовал себя в таких случаях настоящим артистом по призванию. В смысле непосредственного ведения иностранной политики вплоть до выступления в качестве оратора и полемиста, Иван IV занимает единственное место среди государей того времени.
В политическом таланте Грозного сказывается его бурная, крутая натура, легко увлекающая его к резкостям, к заносчивости. Он никогда не может отказать себе в удовольствии посмеяться над противником, отметить злым словечком какую-нибудь слабую сторону его. Ирония московских дипломатов обращается у него в дерзкие нападки. Отсюда совсем уже не дипломатичные, а иногда бестактные его выходки по отношению к государям второстепенным или пользовавшимся ограниченной властью.
Ему представляется «удивительным», что Сигизмунд II назвал шведского короля «братом»: разве не известно, что дом Ваза, правящий в Швеции, происходит от водовоза? Обращаясь непосредственно к королю Юхану III, он выискивает всевозможные доводы для умаления шведской короны, между прочим, упирает в одно место, вычитанное им в договорной грамоте Густава Ваза, отца Юхана: «Архиепископу упсальскому в том руку дать за все королевство шведское». По этому поводу Грозный пишет: «Если бы у вас совершенное королевство было, то отцу твоему архиепископ и советники и вся земля в товарищах не были бы; землю к великим государям не приписывают; послы не от одного отца твоего, но от всего королевства шведского, а отец твой в головах, точно староста в волости».
Этот беспокойно-назойливый тон выдерживается не только в отношении Швеции, которую в Москве вообще не принято было щадить. К дружественным дворам Грозный нередко применял те же приемы насмешливого пренебрежения. Уловив ограниченный характер английской монархии, Иван IV пишет королеве Елизавете бесцеремонно: «Мимо тебя люди владеют… мужики торговые о государских головах не смотрят, ищут своих торговых прибытков».
Заносчивость Грозного стала отражаться в официальных нотах, посылавшихся иностранным державам, как только он сам начал заправлять политикой. В дипломатической переписке с Данией личное появление Ивана IV во главе дел ознаменовалось поразительным случаем. Со времени Ивана III московские государи называли датского короля «братом» своим, и вдруг в 1558 году Шуйский и бояре находят нужным упрекнуть короля за то, что он именует «такого православного царя всея Руси самодержца братом; а преж всего такой ссылки не бывало». Тому, кто будет читать подряд переписку Москвы с Данией, нетрудно заметить, что московские бояре заведомо говорят неправду; конечно, в Москве ничего не запамятовали, ни в чем не сбились, а просто царь решил переменить тон с Данией и вести себя с ней более высокомерно.
Но тот же Грозный мог легко превратиться в очаровательного собеседника, ласкового миротворца, друга свободы и вольностей, мог развернуть широкое понимание привычек и потребностей города или государства, с которым приходил в соприкосновение. В его богато одаренной натуре уживались, вернее сказать, бурно сталкивались очень противоречивые качества, чувства и понятия.
3
Как ни тяжел был кризис 1570–1571 годов для Москвы, Грозный не только не отказался от общей цели западной политики, но и не ослабил своего натиска. Вслед за разгромом Новгорода весной того же 1570 года он уже готовит новый оригинальный план овладения Ливонией, вырабатывает своего рода политическое изобретение.
Дело в том, что непосредственное управление русских Ливонией, сопровождавшееся появлением православного духовенства, слишком противоречило всем привычкам местного населения к автономии. Надо почитать современную войне хронику Руссова, чтобы видеть, в какой мере раздражали ливонских обывателей московские порядки, насколько приятнее им были шведы с их безразличным отношением к администрации. С другой стороны, Москве приходилось продолжать войну за приморские города — Ревель, Ригу и др.; следовательно, надо было располагать свободой для передвижения военных масс. Грозный решил, что выходом из затруднений будет создание в Ливонии особого государства, зависимого от Москвы, при короле, имя и происхождение которого послужит гарантией сохранения всех вольностей.
