В этих суждениях забывалось одно очень существенное обстоятельство, а именно то, что крупнейшие социальные и административные реформы Грозного — борьба с княжатами, возвышение за счет старого боярства неродовитых людей, усиление военной повинности и народной тяготы, централизация управления — происходило не в мирную пору, а среди величайших военных потрясений. В сущности, все царствование Ивана IV было почти сплошной непрекращающейся войной. В 1551–1556 годах идет борьба за Поволжье. С 1558 года, в течение двадцати четырех лет, тянется крупнейшая из войн русской истории — борьба за Ливонию, за выход к морю, осложненная жестокими столкновениями с Крымом, Польшей и Швецией. Положение весьма похоже на то, в каком находился Петр I, жизненной целью которого было завоевание того же самого «окна в Европу».
Исторический приговор об Иване Грозном, во всяком случае, не должен быть строже, чем о Петре I, принимая во внимание, что условия, в которых действовал московский царь в XVI веке, были несравненно более тяжелыми. И уж если осуждать Грозного, то придется поставить ему в вину или самую идею войны, или, по крайней мере, то, что он не смог вовремя бросить неудавшееся предприятие, что он сокрушал в Ливонии лучшие силы своей державы. Но чем больше мы будем настаивать на обвинениях такого рода, тем дальше мы уйдем от характеристики Ивана IV как капризного тирана. Если Грозный заблуждался относительно возможности приобретения Балтийского побережья, то во всяком случае не легкомыслием и не прихотью веет от железной настойчивости, с какой он ведет борьбу, отправляет год за годом в бой свои вооруженные силы, пускает в ход свое техническое административное и торгово-политическое искусство, действует угрозой и лаской, неотступно и на десятки ладов, на население вновь приобретенной страны, старается привлечь иностранцев, усилить энергию русских промышленников.
3
Московская оппозиция XVI века, обвиняя Грозного в неистовых зверствах, относит их происхождение к его порочной натуре. Никому из судей не приходит в голову видеть в казнях и погромах Ивана IV дельную, обдуманную систему политики. Честь изобретения сложного обвинительного акта в этом последнем смысле принадлежит иностранному наблюдателю, и притом представителю «дружественной нации», которая извлекла всего больше выгод от Москвы и неизменно платила ей самым черствым равнодушием. Мы разумеем Флетчера и его знаменитое сочинение о Русском государстве, появившееся в результате его миссии в Москву в 1589 году.
У Флетчера были предшественники, и все они так или иначе отражают английскую манеру обращения с Москвой как со страной азиатской, не ведающей скрытых в ней богатств и существующей на свете как бы ради того, чтобы сделаться предметом эксплуатации для культурнейшей нации мира. Нет ничего характернее наивно-дерзкого предложения англичан передать в их руки все сношения Москвы со Швецией и Данией, тогда как с этим двумя странами существовал издавна прямой дипломатический и торговый обмен. Так было во всем. У английских колонизаторов намечалась в отношении Москвы та самая политика, которая потом отдала в их руки судьбу Индии и сделала громадный южно-азиатский мир бездыханным трупом, слепым орудием в распоряжении европейских завоевателей.
Англичан мало интересует прошлое русского народа, его сложная драматическая история, его красноречивые летописи. Они почти не упоминают о громадных усилиях русских пробиться к морю. Все это в их глазах факты неинтересные, потому что они не нужны и даже неудобны англичанам. Бичуя и осмеивая косность, техническую и литературную отсталость русских, обвиняя их в непонимании европейской культуры, англичане, в сущности, довольны таким положением вещей, потому что оно обусловливает рыхлость и неподвижность громадного государства и открывает простор промышленным предприятиям передовой английской нации.
У Флетчера это общее пренебрежение к русским обострено под влиянием неудачи его миссии, а также в результате особенностей его характера и его политической карьеры. Флетчер приехал в Москву через пять лет после смерти Грозного оправлять расстроенное дело английской торговой компании, пострадавшей от своих же агентов, и хлопотать о дальнейшем расширении ее прав и монополии в пределах Московского государства. В числе развязных, пренебрегавших вежливостью английских послов он повел себе по преимуществу дерзко и бестактно при церемонном московском дворе, отказавшись прочитать весь царский титул, за что был лишен личных аудиенций у царя, вынужден был вести переговоры с чиновником — дьяком Щел-каловым и этим с самого начала поставил себя в невыгодное положение.
Надо было оправдаться в своей неудаче перед королевой — Флетчер рассчитывал занять место придворного историографа Елизаветы. Он решил, что достигнет той и другой цели, если даст описание Московского царства с характеристикой порядков, «совершенно не похожих на правление Вашего Величества», как он пишет в предисловии, если изобразит Москву в качестве страны варварской, управляемой жестокими азиатскими приемами, невежественной, погибающей от застоя и незнакомства с просвещенной Европой; на этом мрачном фоне тем ярче должно было выделяться законосообразное, основанное на договоре правление английской королевы.
По Флетчеру, в России народ и правители стоят друг друга, пороки той и другой стороны взаимно обусловлены. Русские лживы, недобросовестны, склонны к насилию, исполнены недоверия друг к другу; русский народ расколот надвое, высшие и низшие классы ненавидят друг друга. А происходит это от жестокого и злонамеренного управления, от сознательной политики правительства, поддерживаемого хитростью своекорыстного духовенства, которое старается держать народ в невежестве.
Грозный для Флетчера «человек высокого ума и тонкий политик в своем роде» — чистейший представитель адски макиавелистической политики. Он разгромил родовую аристократию, истребил ненавистных ему «дворян», вытащил из грязи и неизвестности новых людей вовсе не по народническим побуждениям, а для того, чтобы разжечь вражду классов и тем безнаказаннее господствовать над ними. С той же целью он позволяет своим чиновникам притеснять и грабить народ. Флетчер постоянно возвращается к теме о невероятном утеснении простого народа, хотя не может привести в пользу этого утверждения никаких фактов.
С. М. Середонин
[25] в превосходной работе показал, как поверхностны и часто не верны у Флетчера данные, относящиеся к строю московских учреждений, как подчиняется его картина русской администрации предвзятым его идеям. Одним из разительных примеров такого легкомыслия и недобросовестности Флетчера может служить его объяснение роли губных старост, которых он считает помощниками и подчиненными присылаемых из центра наместников и чиновников: он совершенно не вник в характерное для Москвы XVI века местное самоуправление. Легковесность наблюдений Флетчера лишила его, между прочим, очень важной для него иллюстрации деспотизма Грозного: он ничего не говорит об опричнине, хотя многое в этом учреждении подходит для обвинения царя.
Флетчер писал в эпоху расцвета политического либерализма, представленного в XVI веке талантливой школой «монархома-хов». Их красивые звучные и смелые фразы о вреде неограниченной монархии, о защите народных прав представителями общественного мнения, разумности парламентаризма закрывают часто бессодержательность их собственной программы, аристократическую узость и своекорыстие того класса, которому принадлежали ораторы и писатели, прославлявшие свободу. В XIX веке историки, увлекавшиеся всеми видами оппозиции государственной власти, легко попадали в колею ранних обличений деспотизма и потому охотно принимали суждения отцов либерализма — публицистов XVI века. Флетчер, не имевший большого успеха в свое время, преследуемый английской торговой компанией, которая боялась, чтобы его резкая критика не испортила ее отношений с Москвой, был очень оценен в XIX веке, когда в России настало опять слепое увлечение английскими порядками. Его резкие приговоры, его злые обличения пришлись по душе тем поколениям, которые отворачивались от русского «варварства» и жили всеми своими помышлениями и желаниями в Западной Европе.
