Просто раздался звонок в мою квартиру, и я открыла. На пороге стояла Его секретарша. Я с немым вопросом уставилась на нее, а через полминуты спохватившись, пригласила войти. И она донесла до меня правду. Донесла из лучших побуждений, я в это верю, и эта правда запульсировала в моей голове, отозвавшись неизбавимой резью. А может быть, наоборот, спасала этой болью от боли другой.
– Простите, я должна с вами поговорить, – у нее был очень приятный голос, тихий и интеллигентный. Странно, что я заметила это только сейчас и вообще заметила в данной странной ситуации.
– Пройдите, пожалуйста, в комнату. Только у меня не убрано…
– Нет, нет, не стоит беспокоиться. Вы многого не знаете, и кто-то должен вас предупредить…остановить…
Она замешкалась.
– Прошу вас, продолжайте.
Мне казалось, все в прошлом, и ничего не выведет меня из равновесия.
– Я не смогла больше молчать об этом подлом поступке…
– О чем вы?
Женщина сильно волновалась.
– Я не знаю, как далеко у вас все зашло… но Он (она почти прошептала это местоимение) … дело в том, что к несчастью уже многие знают о способе возникновения вашего документа…
–Какого документа, – не поняла я.
–Простите, что говорю вам это… Просто я не могла больше выносить и слушать, как Он…открыто рассказывает всем…всему “Белому дому”, открыто… что вы сфальсифицировали справку о своей…беременности. Я считаю, он не имеет на это права, потому что это крайне подло…
Я уже почти не слышала ее голос. Я поняла, что Глава защитился от меня ложью и подлой откровенностью об интимном.
– Вы очень многого не знаете. Ведь вы изначально оказались в ловушке. Ведь для вас ее подстроили, и возможно, это привело к гибели вашего отца.
У меня перехватило дыханье. Перед глазами закачались и поплыли узкая прихожая, входная дверь, чужая женщина.
Я свалилась в обморок. А когда очнулась, моя голова лежала на коленях секретарши, лицо было мокрым. Она сидела передо мной прямо на полу с напуганным видом и обмахивала меня влажным полотенцем.
– Слава богу, вы пришли в себя. Только бы с ребенком все было хорошо. Да, я знаю, что у вас будет малыш.
Я с недоверием посмотрела в ее глаза.
– Пусть говорит, что хочет, – хрипло произнесла я, поднимаясь.
Секретарша несколько раз поинтересовалась моим самочувствием, никак не хотела оставлять меня одну. Но я убедила ее в том, что со мной все в порядке, и она, подержав мою руку на прощанье, вскоре ушла.
Я промучилась до вечера, а вечером оказалась здесь, под небом. Было больно дышать и больно плакать и хотелось только одного: сбросить тяжесть с души, даже если и душу, и тело она унесет с собой.
Подо мной искрился город. Он жил, он двигался, он веселился и грустил. Строился и увеличивался для этой жизни. Или для такой вот боли, как у меня. Зачем? Я смотрела на город и больше не хотела туда вернуться. К жестоким людям. Моя жизнь, казалось, превратилась в точку, раздавленная отяжелевшим одиночеством, будто весь мир отрекся от меня. И без того побитая, коленопреклоненная, она стала чахнуть и съеживаться.
А надо мной разлилось муаровое небо. Не темное со звездами, а именно муаровое. Оно было похоже на мою любовь, переходящую из одной яркой полосы в другую. А то, что возникло во мне, было продолжением этой любви, какой бессмысленной она не была бы.
Любовь есть на земле! Только заключается она не в сюжете течения связанных с ней событий, а в рождении новой энергии в человеке, самой мощной и подчас неугасимой среди остальных, преломляющей в своем яриловом свете бытие. Это преломление ждут и зовут счастьем! Оно дарит способность летать, но затмевая взор, делает невидимыми уготовленные ловушки, в которые ослепленному “Икару” легко сорваться.
И вдруг я четко ощутила, стоя на краю своей жизни, своей любви, своего отчаяния, как под сердцем что-то колыхнулось. Может быть, это мой ребенок заволновался во мне. Он не хотел умирать…
Однако по срокам плоду шевелиться было еще слишком рано. И тогда я поняла: природа приоткрыла мне тайну деления клеток и с созидательной целью позволила этот непостижимый процесс ощутить!
Прощай, ослепляющая, возвеличенная любовь! Здравствуй, любовь истинная, чистая!
Я отошла от опасного края.
Глава обезглавленная
– Галстук смотрится небрежно, – сказала секретарша, – затянуть надо.
– Петлю лучше затяни на моей шее, – он поежился от неприятного ощущения на коже под жестким воротом рубашки. – Или на своей.
– Не дождетесь, – секретарша протянула ему папку с речью.
Тот ухмыльнулся. Расслабил галстук. – Совсем меня не боишься?
– А что мне бояться в старости моей? Теперь уже нечего.
– Напрасно, напрасно…
Он откинул папку на стол, подошел к зеркалу, завернул ворот рубашки, осматривая кожу. Там шли вокруг шеи плотным смыкающимся кольцом многолетние бородавки. Какие на ножке, похожие на уродливые сосульки; какие крупные и словно трухлявые; бесчисленное множество сросшихся между собой с едва различимыми “пестиками” внутри.
– Что, галстук натирает “ожерелье”? – спросила секретарша, раскладывая бумаги на столе.
– Какое к черту ожерелье? – заворчал мужчина прокуренным голосом. – Это ошейник, ошейник и есть! Будь он проклят!
– А когда-то нравилось вам это слово. Когда-то вы млели от моих поцелуев (она все годы обращалась к нему только на “вы”) и Аленушкой меня называли, и невестушкой…
– Какие на фиг поцелуи? Что там у тебя шевелится-то еще? Дура старая.
На нее из стекла зловеще смотрели глазки в темных, почти черных как у вампира кругах. Некрасивое в густых морщинах лицо отдавало в синеву от раздражения.
“Да ты сам старый, как кощей, кобель проклятый. Страха он от меня ждет! Весь город уже страхом опутал “. Женщина молча поджала губы.
– Как я ненавижу галстуки!
– Господи, давно бы уже прооперировали эту свою поросль.
–Что, под нож? Смерти моей хочешь? Никогда!
Он кричал на женщину с подчеркнутой распущенностью.
– Боли боитесь? А боль других смакуете!
Женщина пошла восвояси и, пнув ногой дверь, захлопнула ее за собой.
– Уволю к чертовой матери! – раздалось вдогонку.
“Ну, и за что ей все это? Да не за что. Взобрался на трон с ее помощью, а теперь “таскает за чуб”. Как бы с разбитым корытом не остался”.
Женщина вспомнила, как однажды меткие выстрелы прошлись по ее машине низом. Как перехватило дыхание тогда, и она вжалась в баранку, одновременно неистово давя на педаль газа. От воспоминаний комок подкатил к горлу, тяжело на сердце легла обида.
