Дверь в комнату, где стояла кушетка, на которой я спал, распахивалась мощным пинком, раздавался требовательный и громкий окрик, и одновременно включался свет.
Я подпрыгивал, как от разряда дефибриллятора, успевая заметить, что в коридоре с грохотом проносится каталка с окровавленным месивом. Раньше чем мне удавалось сообразить, что со мной и где сейчас нахожусь, я уже стоял рядом с этим телом, руками уже в ней, этой каше из плоти и костей, срезая обрывки одежды, все перемазанные землей, кровью и рвотой…
Думаю, тот профессор из телевизора и не знает про такой плавный переход от грез к действительности.
Когда ночь проходила спокойно, меня будили деликатнее. Как правило, просто открывали дверь и громким голосом сообщали, мол, вставай, Леша, пора работать. Некоторые что-то добавляли ласковое, по своему вкусу. Например, Таня Богданкина неизменно требовала: «Хватит дрыхнуть, Моторов, сволочь!» И всем казалось, что, выходя, они просто обязаны изо всех сил садануть дверью. А особо паскудные, те еще и вовсе распахивали дверь в коридор, а там включали яркий свет. И будили на двадцать минут раньше.
Самые веселые побудки устраивала моя боевая подруга Тамара Царькова. Она заявлялась на работу очень рано, когда еще не было и шести. Энергично распахивала дверь ногой, так что осыпалась штукатурка, и очень радостно и как-то торжественно констатировала:
— Ага, спите, бляди! — И тут же добавляла: — Моторов, купи у меня ночь!
Трудно передать всю гамму чувств от такого предложения. Про Тамарку вообще нужно отдельную книгу писать.
Единственным человеком в реанимации, который мог по-человечески разбудить, была медсестра Маринка Бескровнова.
Она тихонько, без скрипа открывала дверь, неслышной кошачьей походкой подкрадывалась к кровати и, присев на корточки, начинала мурлыкать:
— Солнышко, просыпайся, уже пятый час! У нас все хорошо, больные давление держат, капельницы прокапаны, назначения сделаны. Не забудь только градусники в шесть поставить. Чайничек уже на плите, бутербродики на столе. Просыпайся, мур-р-р-р…
Больше так никто и никогда не делал, жаль, она проработала недолго, ушла медсестрой на мясокомбинат. Это, пожалуй, были единственные пробуждения, когда я чувствовал себя человеком, а не протоплазмой, через которую пропускали ток высокого напряжения.
* * *
Первой моей мыслью, когда я проснулся, было, что уже точно четыре часа. Не исключено, даже больше.
И мне сдуру показалось, что я дома. Уж больно тихо. И от этой мысли мне стало хорошо. Но уже через секунду я сориентировался, и хорошее настроение исчезло. Особенно после того, как я обнаружил, что нахожусь в полном одиночестве в нашей сестринской комнате.
Потом я долго лежал с закрытыми глазами и думал, что наверняка в наш блок поступили больные и Ваня благородно решил сам их принять. Но куда тогда делись Ленка с Маринкой? Наверное, смену друг другу сдают или Романову помогают, успокоил я сам себя. А мне, значит, можно еще поспать, если никто не будит. И хотя у меня в ту пору не было часов, я чувствовал наступление четырех утра всегда. И долгие годы спустя я буду просыпаться ровно в четыре — во время неофициальной реанимационной пересменки.
Но через некоторое время дверь тихонько отворилась, и проскользнувшая внутрь, как всегда бесшумно, тень Маринки Бескровновой вкрадчиво зашептала: — Заинька, блок ваш пустой, никто не поступал, еще только половина пятого, но лучше бы тебе проснуться! Умывайся, одевайся, мы тебя с Ленкой на кухне ждем и все тебе расскажем. Чайничек уже закипел!
Так я и знал!!! Не надо мне было одному спать ложиться, это было очень безответственно и недальновидно с моей стороны. Скорее всего, случилось что-то совсем из ряда вон!
Я выполз в коридор, меня немного мутило, а все этот спирт с кефиром.
На кухне меня ждали Ленка с Маринкой, и по их потрясенным лицам было видно, что им не терпится мне все рассказать. Я присел за стол, налил чай, закурил и приготовился слушать. По мере того как они рассказывали, я все больше и больше убеждался в том, что меня разбудили абсолютно правильно.
Когда я пошел спать, Ваня решил еще немного почаевничать. Не все же время водку пить, можно показать себя человеком широких взглядов.
И тут в нашем все еще пустом втором блоке зазвонил телефон. Ваня побежал отвечать на звонок, а Ленка Щеглова отправилась к себе в первый, делать назначения. Когда она закончила и прошлась по отделению, Романова уже нигде не было, и она справедливо решила, что тот уже дрыхнет без задних ног.
Тащиться в гараж было неохота, и она, как у нас это заведено по ночам, решила перекурить в буфете у лифтов.
Только она прикурила, как в буфет вбежал, даже не вбежал, а ворвался Кимыч, нажал на кнопку лифта, и все то время, пока ждал, он орал страшным голосом:
— Меня все знают! Я никогда и никого не закладывал! Я всегда отличался терпением, и меня трудно довести! Но всему есть предел!!!
Ленка очень перепугалась, не столько даже оттого, что Кимыч вопил, будто в него вселился нечистый, сколько от самого факта, что она видит Виталия Кимовича среди ночи стоящим на ногах, а не находящимся в своей традиционной летаргии на диване в ординаторской.
Она чуть не проглотила сигарету. А Кимыч продолжал надрываться:
— Когда Волохов, не успев приступить к дежурству, уже принял на грудь с этими нашими олухами, я терпел! Когда Борька утащил их к себе на диализ и напоил их, я терпел! Когда Моторов по пьяни уронил на пол труп и я сорвал спину, я терпел! Когда они с Романовым уехали в морг и проторчали там три часа, я терпел! Даже тогда, когда Боря привез на каталке Волохова в ординаторскую и сбросил его на диван, я и то терпел!
Тут подъехал лифт, Кимыч запрыгнул в него, ткнул кнопку, и за то время, что закрывались двери, он успел проорать:
— Но когда, только что, в ординаторскую позвонил Романов из нейрохирургии и заявил мне, что он берет там больного, моему терпению пришел конец!
Тут двери лифта захлопнулись, он тронулся наверх, но Кимыч прибавил громкости, и его вопль эхом разнесся по всем шестнадцати этажам больницы:
— Я их всех ЗАЛОЖУ!!!
Щеглова не успела переварить всю эту информацию: не прошло и пяти минут, как двери лифта снова распахнулись, и оттуда вылез все еще свирепый Кимыч. Вдобавок он выволок за собой Ивана, который хоть и вяло, но сопротивлялся. Ленка успела заметить, что на плече у Вани реанимационная сумка, а на шее фонендоскоп.
Она решила проследить за расправой и в случае чего вмешаться. Первым делом Кимыч вырвал из рук Вани сумку и забросил ее в пультовую. Затем он сорвал с него фонендоскоп. Так обычно в кино показывают расправу над теми, кто изменил присяге, когда перед строем с них срывают ордена и эполеты. По закону жанра Кимычу за неимением шпаги нужно было еще сломать над головой несчастного Ваньки швабру, но вместо этого Кимыч поступил неожиданно и вместе с тем очень разумно.
