Чужаков всегда не любят. И почти всегда их лупят. Лупят новеньких в классе, лупят зашедших в соседские дворы, лупят тех, кто впервые попал в пионерлагерь, а уж тех, кто приехал из другого города, того просто обязаны отлупить.
Странным образом этого никогда не понимала мама. Куда бы мы ни приезжали, она постоянно выталкивала меня из дома на улицу, чтобы я, по ее выражению, «шел дружить». Заканчивались эти походы за дружбой всегда одинаково. Аборигены настигали меня, наскоро опрашивали и быстренько разбивали лицо. Я всегда пытался оказывать сопротивление, но трудно противостоять коллективу, сплоченному общей идеей.
Когда я возвращался, скрывая по возможности следы контактов с местным населением, мама всякий раз выражала неудовольствие:
— Почему так быстро вернулся? Что же ты все за мою юбку держишься, неужели тебе ни с кем дружить не хочется?
То, что здесь все пойдет по стандартному сценарию, я даже не сомневался. И скорее всего, только расквашенным носом и порванной рубахой не обойтись, потому как я не просто чужак, а чужак из Москвы, невиданный вызов им всем.
— З Москвы, значить! — нехорошо усмехнулся этот сиплый, лениво поднял на меня глаза и, оглянувшись на своих, спросил: — А не брешешь?
Толпа одобрительно загудела, а кто-то из малышни громко пропищал:
— Брешеть, брешеть!
И многие, поддержав, сразу радостно заголосили:
— Брешеть! Брехло, брехло!
Эх, дети, дети, а я ведь вас конфетами кормил!
— Подумаешь, Москва! — подал голос кто-то. — А у мени тетка в Полтави живе!
— Цыть! — прикрикнул на них сиплый, и все тут же замолчали. Правильно, нельзя нарушать регламент. — А ну! — Сиплый толкнул вдруг Сашку, который зазевался и неосторожно вылез вперед. К всеобщему удовольствию, тот кубарем полетел на землю. — Ты ще тут пид ногамы плутаешься!
Все одобрительно засмеялись, он тоже здесь своим не был.
Сашка поднялся, сутулясь сильнее обычного, отряхиваясь и смущенно улыбаясь, отступил к самым воротам. Надеяться на него уже не приходилось.
— Мени сказалы, ты з матирю тут? — продолжил свой допрос сиплый. — А батько твий, вин де?
Все правильно, от батьки в принципе могли быть неприятности, и я это понимал, но что тут обманывать.
— Они с матерью в разводе! — сказал я, сглотнув, уж больно не любил эту тему. — С прошлого года!
— Та ты що? — явно глумясь, вытаращил глаза сиплый, не пытаясь скрыть радости, ну еще бы, теперь и единственное препятствие исчезло. Он стал обходить меня кругом, как бы разглядывая во всех подробностях. — То-то я и дывлюся, ты все з мамкою ходышь!
Все снова загоготали.
— И що у вас там, в Москви, з матирю? — Он не собирался заканчивать эту бодягу, ему явно нравилось гарцевать тут перед всеми. — Своя хата, чи що?
И тут я вдруг звонко рассмеялся, живо представив себе хату типа этих, да еще с поросенком в сарае, и почему-то на Красной площади, как мы там с матерью кормим кур, ходим с ведром по воду и сушим белье на веревке. Понимал, что это лишь усугубит ситуацию, но ничего с собой поделать не мог, все смеюсь и смеюсь, никак не могу остановиться.
— Ты чого ржешь як жеребець? — несколько опешил сиплый. — Говори, а то зараз дам у вухо!
— Нет, не хата! — утерев слезы, наконец выдавил я из себя. — Квартира!
— Хвартыра? — видно, не совсем понимая, о чем идет речь, насторожился сиплый. — На який вулици ця ваша хвартыра?
— На Кирпичной! — легко ответил я. — На Кирпичной улице!
— От брехло! — возмутился сиплый. Он даже раздулся от негодования.
— Брехло, брехло!!! — опять подала голос толпа.
— Кырпычна, оловяна, деревяна! — передразнивая, противным голосом пропел сиплый. Затем опять повернулся к своим и торжественно отчеканил: — Немае такой вулици в Москви!
Все одобрительно загудели:
— Немае! Брехло! Брехло!!!
— А ты что, — вскинув голову, отважно поинтересовался я, — все улицы в Москве знаешь?
На какое-то мгновение тот немного растерялся, у него забегали глаза, но, быстро совладав с собой, он сообщил, гордо подбоченясь:
— Я-то? Я знаю! Вулицю Ленина в Москви знаю!
По толпе прошел дружный гул согласия.
— Нет никакой улицы Ленина в Москве! — твердо и спокойно сказал я. — Нет и не было никогда!
А что, умирать, так с музыкой.
— Ты мени Ленина не трожь! — с угрозой прошипел сиплый. — Вулиця Ленина у всих мистах е!
— А в Москве, — еще тверже и громче повторил я, — улицы Ленина нет!
Из толпы раздалось, на этот раз яростно:
— Брехло!!! Брехло!!! Дай йому, Мыкола!!! Дай!!!
— Ну я це тоби запамятаю! — клятвенно пообещал этот сиплый Микола, услышав требования односельчан. — Брехло, москаль поганий!
Поведя плечами, он скинул свой огромный пиджак и приблизился вплотную. Предлог был найден, и тянуть не имело смысла. Удар по морде теперь можно было ожидать в любой момент.
— Так де там твоя хвартыра? — примериваясь, как бы мне половчее врезать, продолжал интересоваться Микола для отвлечения внимания. — Та, що на Кырпычной вулици?
— В доме! — понимая, что час расплаты пробил, глядя ему в глаза, сообщил я. — В обычном доме, на восьмом этаже!
И вдруг Микола запнулся, остановился и сделал шаг назад.
— Чого??? — Он выпучил глаза и указал на меня пальцем. — На якому??? На восьмому???
Он схватился за живот, осев на корточки, затем уперся головой в землю, после чего перевернулся на бок и, засучив ногами, принялся гоготать:
— А!!! Не можу, не можу, ну брехун, ну москаль, восьмий этаж!!!
И вся эта монолитная толпа вдруг рассыпалась. Кто-то повалился как подкошенный, кто-то согнулся в три погибели, кто-то плюхнулся на задницу с размаха, но равнодушных там не было. Все они заливались, хрюкали, сучили ногами, катались по траве. Даже флегматичный Сашка бился в конвульсиях у ворот, а он-то каждый день по три раза слушал рассказы Вали, как она жила у нас в комнате на восьмом этаже и обожала выходить на балкон обозревать пейзаж.
— Брехло!!! Брехло!!! — выли и стонали они на все лады. — Восьмий этаж!!! Ой, не можу!!! Ой помираю!!!!
С тем же успехом я мог сообщить, что живу на восемьсот восьмом этаже. А то, что показывали в кино и по телевизору, мало соотносилось ими с реальностью, к тому времени мне это было уже понятно.
Позже я узнал, что в их районном центре самым высоким домом было двухэтажное здание горкома, расположенное в бывшем купеческом особняке.
Бить меня не стали. Зачем, когда я сам себя так разоблачил и опозорил. Колотить бессовестного брехуна — себя не уважать.
