Словно читая мои мысли, Мазурок посмотрел на нас и вдруг проговорил:
— Я что хочу сказать. Вот мы часто вспоминаем случаи невероятных исцелений, как после многомесячной комы или часовой остановки сердца люди домой выписывались в полном здравии. Это все, конечно, смахивает на небылицы, но при желании даже такие вещи можно объяснить.
Да, мысленно согласился я, все можно объяснить. Действием препаратов, внешними воздействиями, физиологией и вообще медицинской наукой.
— Но однажды, мужики, — продолжил Мазурок и поднял воротник пальто, — при мне такое случилось, я это не то что объяснить, рассказать не каждому решусь. Короче говоря — чудо.
Если такой человек, как Юрий Владимирович — недаром он доктор наук и прочее, — говорит о чуде, не грех и послушать.
— Лежал у нас мужик, кардиохирургический больной, — начал он. — Ну как лежал — помирал. Ему, дай бог памяти, пару клапанов поменяли, и все с самого начала с ним было не слава богу. Сердце не качало, давление не держал, сам не дышал, а потом еще и рана загноилась. К нему каждый день мама приходила старенькая, а что я ей мог сказать, если ему с каждым днем только хуже? Так и говорил, что все плохо и надежды никакой.
— Виталик! — неожиданно для самого себя пробормотал я, вдруг сообразив, о ком идет речь. — Виталик Ведерников!
— Что? — спросил Мазурок, немного раздосадованный оттого, что я его перебил. — Какой еще Виталик?
— Больного так звали, — охотно пояснил я. — Я этого Виталика очень хорошо помню. Да и маму его тоже.
Хотя и правда удивительно, можно подумать, что за десять лет у нас больше никто не помирал после операций. Но я почему-то сразу понял, что именно Виталик герой этого повествования. И не только потому, что у меня память как у молодого. Как-то почувствовал.
И по мере того, как Юрий Владимирович рассказывал, в голове моей начали всплывать картинки той истории, что и правда произошла тридцать с лишним лет назад. Только я вспоминал уже тихо, про себя, дабы больше не перебивать.
Ну так вот. Дело было давно, в середине восьмидесятых. Лежал у нас больной во втором блоке на второй койке у окна по имени Виталий, по фамилии Ведерников. Такой обычный мужик, лет сорока. И действительно, как сказал Мазурок, помирал. Поступил он с сочетанным пороком сердца, и по этому поводу ему решили аортальный с митральным клапаном спротезировать, недельку-другую полечить и домой выписать. Но еще в операционной начались проблемы. Сначала он крованул, потом заводиться не захотел, а как привезли на давлении шестьдесят, так выше и не поднималось, даже на норадреналине. А мы уже знали: если норадреналина по тридцать кубиков за сутки вливать, так потом вряд ли живого снять получится.
Скоро у него анемия развилась, и даже частые переливания крови картины не меняли, дальше пневмония присоединилась, да с таким ослабленным иммунитетом немудрено. А тут еще послеоперационная рана загноилась, ну и как логичное продолжение начался сепсис, да такой, что в крови синегнойка с протеем высеялись. На меня еще в лаборатории нашей дурным голосом орать начали, когда я результат посева забирал, что такого быть не может, что человек с подобной инфекцией просто заживо гнить должен. Я им тогда предложил зайти и лично убедиться, что он именно заживо и гниет. Там запах стоял такой, что даже в коридоре ноги подкашивались.
Бедняга Ведерников, как и большинство больных его профиля, был жителем Архангельской области, у нашего отдела кардиохирургии существовал какой-то договор с их облздравом. Архангелогородцы редко приезжали в сопровождении родственников, тогда невероятно трудно было найти в Москве пристанище. Но маме Ведерникова удалось где-то у черта на куличиках снять угол, поэтому она ежедневно являлась для беседы с лечащим врачом к часу дня в холл у дверей в отделение.
Доктор Мазурок был мужиком душевным, хотя и скрывал это под маской внешней суровости. Да тут еще не таким будешь! Помимо того, что его назначили комсоргом отделения и он должен был бегать сутками напролет за всеми, вытрясать взносы, Юрий Владимирович в любую свободную минуту пытался проводить научные опыты с высокочастотной вентиляцией легких, несмотря на не самые лучшие для этого условия. И хотя ему даже выделили помещение внутреннего противошокового зала для его экспериментов, далеко не все сотрудники относились к этому храму науки с должным уважением. Так и шастали туда безо всякого дела, особо наглые дрыхли ночами там на койке, а некоторые, самые циничные, пытались на ней заниматься сексом.
И вот Мазурок каждый день выходил в холл и сообщал маме Ведерникова, что дела у ее сына хуже некуда, причем буквально с каждым часом ситуация только усугубляется, и это несмотря на все усилия.
Мама Ведерникова была тихой скромной старушкой, такой, какой я представлял себе сельскую учительницу на пенсии. Она всякий раз внимательно выслушивала Мазурка, кивала, вздыхала и отправлялась восвояси, до завтра.
Мне кажется, что беседа с родственниками, когда ты ничего утешительного не можешь им сообщить, самое тяжелое бремя реаниматолога, если он, конечно, не полная скотина.
Однажды, когда забыли запереть дверь в отделение, мама Ведерникова заглянула из холла в коридор и увидела стоящую у второго блока каталку, а на ней накрытый простыней труп. Это я был виноват. Танька Богданкина, сдавая утром смену, призналась, что у нее были сутки из тех, что ни присесть, ни перекурить, и слезно попросила меня отвезти труп умершего под конец дежурства мужика с какой-то непонятной пневмонией, а то у нее уже ноги подкашивались. Санитаров у нас не было, поэтому мы в морг покойников возили сами.
Я всегда сочувствовал нашим медсестрам, когда им приходилось отвозить в морг покойника. Везти на каталке труп по длинному, страшному, темному подвалу, часто в одиночку, это было еще то удовольствие. Да и в морге, когда далеко не всегда трезвые санитары тянули к молоденьким девушкам свои грабли с разнообразными и затейливыми предложениями, это тоже им радости не добавляло. Короче говоря, я легкомысленно согласился, но с самого утра такое началось, что стало не до поездки в морг.
Бедная мама Ведерникова увидела эту каталку, и у нее не осталось сомнений, кто там под простыней. Она стала расхаживать кругами и приговаривать:
— Вот и отмучился мой Виталик. Отмучился, родимый.
Она уже давно смирилась с неизбежным. Полчаса мы с Орликовым пытались ее переубедить, отпаивая валерьянкой и реланиумом. Честно говоря, Виталик если и чувствовал себя лучше того покойника, то ненамного. Наконец нам хоть как-то удалось успокоить маму пока живого Ведерникова и в состоянии полнейшей прострации отправить ее домой. Андрюша тогда на меня даже разорался, и был прав: нужно сразу в морг ехать. Кстати говоря, та странная пневмония у покойника оказалась дифтерией, и меня потом затаскали в районную санэпидемстанцию.
Прошла пара дней, и Мазурок в очередной раз отправился холл, чтобы сообщить о Виталике неутешительные новости. Его мама выслушала Юрия Владимировича, покивала, как обычно, и вдруг поведала историю. Какие-то сердобольные женщины в нашей больнице, то ли гардеробщицы, то ли буфетчицы, видя, как она мается, рассказали, что где-то далеко, в какой-то глухой деревне под Волоколамском, живет старушка-травница:
