— Знаешь, а ты стал очень циничным!
Второй темой была картошка. Этот сакральный корнеплод занимал столько места в жизни наших медсестер, что у многих обсуждение урожая вытесняло переживания личного характера. Два сезона разговоры велись исключительно про огороды. Весной о том, что нужно выкроить недельку и ехать к матери подсобить сажать картошку, да кто эту недельку даст. Осенью сокрушались, что у матери на огороде пропадает урожай, вся картошка сгнила от проклятых дождей, надо бы помочь, да сил нет уже с этой работой.
Когда я сдуру поинтересовался, чем так мучиться, почему нельзя просто купить пару мешков этой чертовой картошки на зиму и успокоиться, на меня посмотрели как на слабоумного, совершающего акт невероятного кощунства.
— Так она ж своя!!!
Я постоянно думал: где же все эти веселые истории, забавные случаи, остроумные хохмы, задорные байки, которыми меня постоянно потчевали мои вожатые-студенты в пионерлагере от Первого меда? Я же скоро на стену полезу от этой девичьей тоски. Иной раз так и хотелось им сказать: «Дорогие мои, золотые, пожалейте меня, помолчите эти полчаса единственной передышки за сутки. Я не могу больше слушать про все эти ваши картофельные грядки, несбывшиеся надежды, тщетные поиски москвичей, тайные беременности, бесконечные аборты и пришедшие месячные. Дайте поесть спокойно».
На меня они не обращали ровно никакого внимания, быстро привыкнув к моему присутствию, как привыкают к деталям интерьера, каждый вечер заводя одну и туже шарманку. Да и чего со мной считаться. Молодой парень, если уж он работает в больнице, должен быть или студентом медицинского института, или на худой конец санитаром. А медбрат — это какое-то ходячее недоразумение, с таким и работать замучаешься, все самой лучше сделать, чем потом переделывать, да и поговорить с таким не о чем, он жизни не видел.
И главное, несмотря на московскую прописку, при самой смелой фантазии я не годился нашей старой гвардии в женихи. И не только потому, что был женат и значительно моложе, а как-то вообще, по совокупности.
Но была среди них одна, что отличалась ото всех и на которую просто нельзя было не обратить внимания. И коль уж пошел разговор про наших сестер, то не сказать о ней просто невозможно, что я и делаю при каждом удобном случае. Звали ее Тамарой Царьковой, родом она была из Абхазии, себя иногда называла Царица Тамара, и ей, кстати, это вполне подходило. Она была яркая, статная, насмешливая, быстрая и ловкая. Одевалась Тамара так, будто работала не медсестрой, а товароведом центрального магазина, у нее одних только дубленок было две штуки. На работу она прикатывала на «жигулях», жила в трехкомнатном кооперативе, на каждом пальце носила по кольцу, в ее ушах сверкали серьги, на шее цепочка. Пожалуй, не было в больнице мужика, который при появлении Царицы Тамары мог остаться равнодушным. Она только замуж выходила раз пять. Остальные сестры ей не завидовали, нет. Они просто умирали от зависти.
Со мной Тамара почему-то сразу сблизилась, можно сказать — подружилась, любила в моем обществе проводить перекуры, а также обедать в больничной столовой в подвале, когда не было запарки. Остальные лопали казенное, то есть то, чем кормили больных. Не только из экономии, но и по причине удобства — никуда ходить не надо.
— Так, наглая рожа, скажи мне честно, — любила выпытывать в эти минуты Тамара, — за что твоя еврейская родня тебя так ненавидит?
— Да ты чего! Как раз все наоборот! — пытался я ей жарко возражать. — Меня все просто обожают!
— Ага, конечно! — скептически поджав губы, кивала она. — Обожают его. А может, тебя таким образом решили воспитывать?
— С чего это вдруг, — удивлялся я, — меня воспитывать?
— Ну, не знаю, — начинала размышлять Тамара, — мало ли! Может, натворил чего? Иди родители недовольны, что ты в восемнадцать лет на страхолюдине женился!
— Ничего не на страхолюдине! — От неожиданности я закашливался дымом. — У меня жена красивая, даже очень!
— Так я тебе и поверила! Кто ее видел, жену твою? Правильно, никто! — радостно говорила Тамара. — Была б красивая, ты б ее без конца сюда таскал, всем показывал. А так каждому понятно — крокодил.
Обычно я тут же начинал веселиться.
— А ну кончай ржать, аферист! — хмурилась Тамара. — Мне вот все-таки интересно, им, родственничкам твоим, неужели все равно, что ты в таком месте работаешь? Что ты тут не жрешь толком, не спишь, а вместе с лимитой за копейки горшки таскаешь?
— Медбрат реанимации, Царькова, — пытался, по своему обыкновению, отшучиваться я, — это звучит гордо!
— Совсем ты дурак, Лешечка, — удрученно качала головой Тамара. — Медбрат реанимации — это негр на плантации. Смотри не надорвись.
Сама она точно старалась не надрываться, чуть что садилась на больничный, а чаще продавала дежурства желающим подзаработать, платя щедро, едва ли не по двойному тарифу.
Была в ней какая-то подкупающая непосредственность, не виденная мной ранее. Тамара абсолютно была лишена кокетства, держалась естественно и, похоже, никогда не врала, с какой-то детской наивностью отвечая на вопросы, в том числе и каверзные.
Однажды при мне к ней подкатил доктор Волохов в тот момент, когда Тамара сидела за столом и старательно заполняла сводки движения больных.
— Тамарка! — начал Волохов без особой разведки. — Когда ты мне дашь? А то уж полгода динамишь!
— Слушай, Вить, — спокойно ответила Тамара, не отводя глаз от бумаг. — Я сейчас не могу!
— Интересное дело! — возмутился Волохов. — А когда? Что, еще полгода ждать?
— Я ведь замуж недавно вышла, — тяжело вздохнув, напомнила Тамара. — Он человек пожилой, если расстроится, с сердцем плохо стать может.
Очередной ее муж, сосед по подъезду на пять этажей выше, был военным летчиком на пенсии, старше Тамары чуть ли не вдвое. Она его так и звала: «Моя пенсия».
— А мы ему не скажем! — воодушевился Витя. — Нечего старика расстраивать!
— Да ты чего? — удивляясь такой наивности, вскинулась Тамара, впервые за весь разговор удостаивая Волохова взглядом. — Я ему первая все расскажу!
Постепенно медсестры первого набора, получив после семи лет отработки вожделенную московскую прописку, из реанимации стали переходить в другие, более спокойные отделения, где можно было на дежурстве спать по ночам, а то и вовсе спать дома. На смену им приходили совсем другие, семнадцатилетние выпускницы училищ, москвички и жительницы ближайших пригородов. Начальство было малость обескуражено этой ротацией, со старенькими не было проблем, ну как с крепостными. Для них любой доктор был божеством по определению, а уж начальство, пусть даже и мелкое, божеством в квадрате.
У новеньких и близко не было такой обреченной самоотверженности, как у старой гвардии, прописка была им не нужна, выходить замуж они особенно и не стремились, но почему-то у них это получалось само собой. К врачам они относились хоть и с уважением, но без излишнего подобострастия. Почти сразу все дисциплинарные и прочие строгости значительно ослабли, всем стало куда веселее, мне в особенности.
