Делать было нечего, я разделся, пока поезд еще стоял у
перрона, улегся на свое место, почувствовав себя под одеялом довольно уютно. И
погрузился в сон. Даже не заметил, когда поезд тронулся.
В дороге мне приснился сон, будто произошло страшное
землетрясение. Железнодорожные рельсы извивались и скручивались, как издыхающие
на раскаленной сковороде змеи. Состав прогнулся посередине, крутился на поворотах.
Но вагоны не падали, всё катились и катились куда-то…
Чей-то голос продолжал повторять хриплым шепотом: «Девятое
нижнее… девятое нижнее… у него девятое нижнее». Тут я осознал, что причиной
землетрясения были руки, дергающие за мое одеяло.
Я раскрыл глаза и спросил:
— В чем дело?
— Вас хочет видеть этот джентльмен…
— В чем дело? Кто меня беспокоит? — произнес я, борясь с
чувством какой-то нереальности происходящего и растущим негодованием.
— Включите свет! — произнес кто-то, приказывая, очевидно,
проводнику.
Я сел на полке. Раздвинул шторы, отделяющие купе от
коридора. И увидел в дверях купе лейтенанта Клейншмидта рядом с проводником,
одетым в белую куртку, удивленно таращившим глаза.
Вагон медленно набирал скорость. Откуда-то донесся мягкий
свисток локомотива. Зеленые шторы — в купе и коридоре — покачивались в такт
ходу поезда. Из-за некоторых высовывались головы любопытствующих пассажиров:
это я уснул, а они бодрствовали и заинтересовались, почему возник весь этот
шум.
— В чем дело, лейтенант?
— Ты возвращаешься, Лэм.
— Куда это?
— В Лас-Вегас.
— Когда?
— Прямо сейчас.
— Не угадал, лейтенант. Я собираюсь прибыть в Лос-Анджелес
утром ровно в восемь тридцать.
Он посмотрел на часы.
— Я сел в Иермо в два тридцать, — сказал он, — следующая
короткая остановка в Барстоу, в три десять.
К этому времени ты должен быть готов сойти с поезда.
— Это что, та форма сотрудничества, которую я получаю в
обмен за предоставленную полиции информацию? — спросил я зло.
— Начинай одеваться, Лэм. — И добавил: — Сейчас я для тебя
официальное лицо. Имей в виду, пожалуйста.
— Как ты сюда добрался? — спросил я, начиная выпутываться из
пижамы.
Гигант Клейншмидт стоял, опершись одним локтем на ребро
верхней полки и глядя на меня сверху вниз.
— Самолетом. За поездом идет машина. Мы вернемся и…
Мужской голос с верхней полки спросил раздраженно:
— Почему вы не воспользуетесь телефоном?
— Извините? — Клейншмидт мог быть и вежливым.
Я молча оделся. Закончил собирать вещи. Рука Клейншмидта
протянулась и взяла мой саквояж.
Мы пошли с ним к мужской уборной.
— Что тебе надо взять с собой, Лэм? — спросил Клейншмидт.
— Зубную щетку, расческу…
— Ладно. Я тут побуду за камердинера.
Я почистил зубы, умылся, причесался и протянул в
полуоткрывшуюся дверь руку за рубашкой. Клейншмидт держал ее в своих руках и
пристально разглядывал.
Я положил расческу, зубную щетку и зубную пасту обратно в
саквояж. Клейншмидт схватился за ручку своей громадной лапищей.
— Я и сам в состоянии его понести, лейтенант, — сказал я.
— Ничего, ничего, пусть побудет у меня.
Подошел проводник.
— Всего через несколько минут прибудем в Барстоу, сэр. Мы
остановимся там на секунду-другую. Будьте готовы тотчас спрыгнуть.
Клейншмидт кивнул.
Я курил сигарету.
— Что, собственно, происходит? — поинтересовался я у
Клейншмидта.
— Извини, Лэм. Сейчас я ничего не скажу.
— По твоей манере действовать можно подумать, что ты
расследуешь дело об убийстве.
Откусить бы себе язык! Выражение лица полицейского гиганта
подсказало мне, что я совершил промах.
— Откуда тебе известно, Лэм, что совершено убийство? — громче,
чем говорят ночью, спросил страж порядка.
— А что, было убийство?
— Это ты сказал, не я.
— Мы же не идиоты, лейтенант. Я сказал, что ты дергаешься,
будто совершено убийство.
— Не совсем точно повторяешь то, что ты сказал.
— Черта с два, лейтенант!
— Сам ведь знаешь, что не точно.
— Сам я знаю, что точно. Такое есть выражение,
просто-напросто. А ты напрасно дергаешься, нет у тебя никаких причин скрывать
от меня, если оно и произошло…
— Давай поговорим о чем-нибудь другом, пока будем добираться
до Лас-Вегаса.
Поезд замедлил ход. Мы прошли через коридор в тамбур.
Проводник стоял у выхода, держа ладонь на рычаге подъемной ступеньки. Когда
поезд остановился, он поднял рычаг и рывком открыл дверь; спрыгнул со ступенек
и замер, уставившись на нас. В рассветном сумраке блестели белки его глаз.
Жалящий воздух пустыни проник в ноздри, вызвал щекотку. Даже
в кондиционированном вагоне нельзя избавиться от влажных испарений, выдыхаемых
спящими. А холодный сухой воздух снаружи, чистый и острый, вычистил мои легкие
со скоростью кинжального удара.
Я протянул проводнику четвертак. Он хотел было взять, но
потом отдернул руку и сказал:
— Нет, сэр. Все в порядке, сэр. Я не хочу накликать беду. С
добрым утром, сэр!
Я вернул четвертак на прежнее место — в свой карман.
Клейншмидт хохотнул.
Я посмотрел по ходу поезда вперед. Дул ветер. Пар от
локомотива относило назад, тут же разрывая в клочья.
Клейншмидт шагал впереди с моим саквояжем; он уж точно знал,
куда направляется. Маленькое здание станции осталось позади; я взглянул на
небо: звезды спокойно себе мерцали, густо утыкав темное полотно, — немигающие,
сверкающие, острые белые точки. Так уж в этой пустыне: жара сменяется леденящим
холодом.
— Пальто в саквояже? — спросил Клейншмидт.
— Нет. Нет как такового.
— Ладно, в машине будет тепло.
А вон и вправду — припаркованная машина. Из нее выскочил
какой-то мужчина, распахнул дверь задней кабины.
Клейншмидт позаботился, чтобы я влез первым, закинул за спину
саквояж, пристроился рядом.
