– Солнышко! – воскликнула она. – Что же ты нас не предупредила? Мы тебя в прошлый раз ждали, я пирог испекла, а ты не пришла…
В мамином голосе, как обычно, послышался укор.
– А сегодня мне даже нечем тебя угостить, – продолжила она, не пуская меня на порог квартиры.
– Я вам эклеры принесла, – вытащила я из-за спины коробку со сладостями.
– Да? Тогда отлично! Проходи. Отец, конечно, как всегда, занят, но уж на эклеры твои отвлечется.
Мои родители – врачи. Отличные специалисты, между прочим. И я вроде как всю жизнь ими горжусь… Папа – кардиолог, врач высшей категории и кандидат медицинских наук. Мама – гинеколог. Бабушки тоже трудились в сфере медицины, поэтому у нас что-то вроде династии, которую я первая прервала… Но в школьные годы и речи не могло идти о том, что я поступлю куда-то, кроме медицинского. Мама с папой никогда не понимали моего увлечения модой. Не разрешали экспериментировать ни со стилем, ни с прической. Класса до седьмого я беспрекословно их слушалась. Заплетала упрямые кудри в тугую косу, носила скучные рубашки и расклешенные шерстяные юбки с белыми колготками и лакированными туфлями. У меня и мысли никогда не возникало, что может быть по-другому. И мамино давление в детстве так остро не ощущалось… Обращалась она ко мне всегда ласково, как и к своим пациенткам: «солнышко», «зайчик», «котенок»… Я знала: мама желает для меня самого лучшего.
Когда у нас в школе началась химия, родители возлагали на меня огромные надежды. По их мнению, во мне обязательно должны были взыграть гены, а вместе с ними – и любовь к химии с биологией. Но вместо генов проснулся подростковый гормональный бунт. Мне не хотелось больше плясать под родительскую дудку, отзываться на «котеночка» и «зайчоночка», носить белые колготки, над которыми смеялись девчонки в классе… И уроки химии мне не нравились. Учительница по этому предмету была просто ужасной – грубой, страшной женщиной, повторяющей из урока в урок, что мы ничего из себя не представляем. И мне почему-то прилетало от нее чаще всего. Уж не знаю, по какой причине я попала в такую немилость, но желание разбираться в химии у меня напрочь отпало. Я хватала двойку за двойкой и всей душой ненавидела школу. Мама строгим голосом говорила, что так, зайчик мой, дело не пойдет, я подвожу ее, папу, бабушек и еще пару поколений заслуженных врачей.
А потом в нашем классе появилась Оля Маркушова, и она стала для меня спасением и настоящим лучом в темном царстве. Оля была яркой, интересной девчонкой, и мне хотелось с ней сблизиться. Маркушова распознала во мне родственную душу, поэтому мы быстро спелись. Оля носила яркие необычные наряды и аксессуары, классно держалась в компании других и всегда привлекала к себе внимание. Часто она одалживала мне свои шмотки, и мама приходила в ужас, когда я после школы заявлялась домой в красных колготках. От Оли я узнала, что в жизни есть не только школа, репетиторы по химии и алгебре и домашние задания. Маркушова, чьи родители трудились в театре, показала мне другой мир. Мы бегали по спектаклям, концертам и выставкам. Этот непривычный и немного богемный образ жизни завораживал. Мама падала в обморок от моего внешнего вида, причесок и новых увлечений. Она не узнавала свою умницу-дочь и делала из всего такую трагедию, будто я ни много ни мало стала каким-то преступным элементом и увлеклась наркотиками. Но я не употребляла алкоголь, не курила, довольно сносно училась (не считая химии) и даже с мальчиками не гуляла. А мама жаловалась подругам по телефону, что я вообще распустилась и ступила на кривую дорожку, а у нее давление, между прочим, скачет и сердце плохое…
Эти разговоры меня обижали и казались страшно несправедливыми, ведь я не делала ничего ужасного. В девятом классе я решила: раз уж ругают, то за что-то. Тогда и возникли в моей жизни сорванные уроки и бесконечные вызовы к директору… Забавно, что Оля меня во всем поддерживала. Мы подговарили класс устроить бойкот химичке, активно прогуливали, а лет с пятнадцати еще и принялись посещать вечеринки, на которые нас проводила Олина старшая сестра. Примерно в то же время я определилась с будущей профессией. На многочисленных тусовках мне встречались стильные, интересные и неформатные ребята, и тогда я еще больше загорелась модой. Мы с Олей втайне от моей мамы даже записались в одно модельное агентство, и я приняла участие в нескольких показах и фотосессиях… Да, благодаря Маркушовой мои школьные годы прошли ярко, творчески и очень по-бунтарски. Жаль, что после наши пути разошлись. Оля поступила в театральный, а в первое лето на первом курсе укатила по студенческой программе в Америку, встретила там парня, да так и осталась в Штатах. Некоторое время мы поддерживали связь, но потом Оля вышла замуж, родила двойняшек, занялась духовными практиками, и у нас совсем не стало общих интересов…
Мама часто плакала. Я не оправдывала ее надежд – училась неважно, слишком ярко одевалась и красилась, еще и на фотосессии ходила… Все они были более чем скромные, но маму сам факт сводил с ума. Она даже пару раз не пускала на съемки, ссылаясь на подскочившее из-за меня давление. Папа в этой истерии не принимал особого участия. Он всю жизнь слепо обожал маму, а мое воспитание его не интересовало. С отцом мы практически не общались. Зато между собой родители продолжали общаться ласково: «Солнышко, зайчик, котенок…» Они друг в друге души не чаяли, и, наверное, со стороны казались образцовой парой. А вот я в их присутствии всегда ощущала себя недостойной и лишней. Зато меня всегда поддерживали бабушки. Несмотря на преклонный возраст, они были более продвинутыми и современными, нежели мама. И пусть основной кризис в наших отношениях с родителями давно прошел – мама все-таки смирилась с моим выбором профессии, в наши редкие встречи я чувствовала себя неуютно, будто испортила ей жизнь.
Мама пропустила меня в квартиру и внимательно осмотрела:
– Солнышко, мне кажется или ты поправилась? Налегаешь на эклеры? – начала она.
Я непроизвольно схватилась руками за лицо, потрогав свои щеки.
– Но не переживай, тебе идет. Ты была уже слишком костлявой, зайчик. А это тоже не есть хорошо для молодой девушки и ее репродуктивной системы.
Это было в мамином репертуаре – незаметно оскорбить под предлогом благих намерений.
– Сейчас поставлю чайник, и все вместе попьем чайку, – лепетала мама. – Саша! Там Варенькая пришла, эклеры принесла. Как ты вовремя, котеночек. У нас с папой к тебе очень серьезный разговор.
Я знала, что ничем хорошим наши семейные «серьезные разговоры» не заканчиваются, и мое сердце тревожно застучало. Так и знала, что не нужно было приезжать.
Мы с мамой прошли на кухню. Пока я усаживалась за стол, меня снова критически осмотрели.
– Что это на тебе сегодня надето?
Я непроизвольно сжалась. На мне был тот самый зеленый сарафан, в котором я накануне встречала Федю. Этот цвет очень шел к моим светлым волосам и зеленым глазам, но мама нашла к чему придраться.
– Слишком яркое и короткое, – вынесла она вердикт. – К тебе мужики на улицах не пристают?
– Ах, если бы нашелся хоть один доброволец, – мрачно отшутилась я. Но мама мою шутку не оценила.
