Я нажимаю первую кнопку и жду примерно секунду. Крохотная железка сличает мои отпечатки пальцев или там биотоки – я не в курсе, что именно. Но я знаю, что сообщение пойдёт лишь в том случае, если жал на кнопку именно мой палец, и он был при этом единым целым со своим живым и находящимся в сознании владельцем. И только если нажимать никто не помогал… Вот такие предосторожности. Я – агент адвослужбы колонии Имллт, и в моей работе это совсем не лишне. Самое безобидное, чем я занимаюсь, – это контрабандисты, а ведь даже те порой постреливают!
Но вот мой палец, жмущий на кнопку, чувствует слабый укол – идентификация успешно пройдена. Теперь брелок нужно поднести к уху. Можно не торопиться – умное устройство подождёт, пока я это сделаю.
Я кладу брелок на ладонь, складываю её лодочкой и, натягивая цепочку, поднимаю руку к виску. Каким-то образом обнаружив в темноте моё ухо, брелок начинает вибрировать – его корпус, я думаю, сам является динамиком. И звук он создаёт направленный, словно луч тактического фонарика – это всегда меня поражало. Моё ухо слышит переданные слова чётко, но уже за границей ладони тяжёлую тишину сырого тёмного воздуха ничто не нарушает.
Сообщение, которое я получил, состояло всего из десяти слов. Это правило такое в нашей службе – избегать многословия. Брелок, при всех его достоинствах, не очень-то быстро передаёт информацию. Впрочем, мой шеф по прозвищу Сержант утверждает, что для чего-то на самом деле важного, того, что действительно стоит передавать через брелок, десяти слов хватит всегда. Я в своё время долго тренировался, сочиняя в уме сообщения на разные темы, но уложиться в десять слов для меня до сих пор – непростая задача. А Сержанту даже тренироваться не надо – он и в жизни так разговаривает…
Содержание сообщения я на две трети угадал заранее. Срочно явиться в контору. Не срочного у нас ничего не бывает. И действует Сержант всегда с подготовленной базы, да и нас учит так делать. А то, что мы называем конторой, – наша центральная база и есть. Дальше, правда, была неожиданность – в контору я должен был прибыть, чтобы затем отправиться на Космодром. Оттуда пришёл вызов.
Я не случайно пишу «Космодром» с большой буквы: тому есть веские основания. Космодром – это не какой-нибудь автовокзал. В том смысле, что он не просто объект инфраструктуры, пусть даже очень большой. Космодром – действующее лицо. Наши предки, создавшие его в незапамятные времена, наделили своё детище искусственным интеллектом. Споры о том, можно ли считать его разумным по общечеловеческим критериям, не утихают последние лет сто. Но одно бесспорно – руководствуясь своим искусственным мышлением либо следуя заложенной предками программе, Космодром требует соблюдения определённых правил в той сфере, которую он призван контролировать. Он стоит на страже звёздных ворот планеты. Весь внешний грузооборот и редкие пассажирские перевозки идут только через его лётное поле. Лётное поле Космодрома – огромная бетонная площадка. С птичьего полёта оно выглядит как почти правильный восьмиугольник, вершины которого как раз вписались бы в десятикилометровый круг. Ни один из звёздных кораблей никогда не рискнёт садиться вне лётного поля и нарушать диктуемые Космодромом правила, ёмко и уважительно именуемые Законом. Наказание неотвратимо и предельно понятно для всех: нарушитель не получит энергии на обратный рейс или готовой смеси для термоядерного конвертора, если таковой у него есть. В итоге корабль навсегда останется любопытным экспонатом для местных жителей.
Вообще-то, если рассуждать логически, при моей работе вызов на Космодром и последующий ритуал, называемый Аудиенцией, должны быть вещами вполне обыденными. По уставу адвослужба отвечает за взаимодействие колонии с окружающими мирами «на внеправительственном уровне». Проще говоря, обязанность нашей конторы – улаживать мелкие конфликты и недоразумения между жителями планеты Имллт и теми, кто живёт вне её. А это обитатели других планет Малого Кольца, нашего межзвёздного союза, и так называемые косможители, которые постоянно скитаются по нашему сектору галактики на звёздных кораблях. К косможителям также относят и население орбитальных городов. Все они – такие же люди, как и мы. Ну, или почти такие же. Больше на нашу помощь, к счастью, пока никто не претендует.
Расположена наша колония на самой окраине сообщества обитаемых миров. Развита она слабо, население небольшое. Но работы, тем не менее, хватает – нас, агентов адвослужбы, всего полтора десятка на сотни тысяч квадратных километров населённых территорий. Приходится много работать ногами, ещё больше – головой. А порой – кулаками и пистолетом. Причём никакого геройства. Одна сплошная рутина.
Можно задаться вопросом – раз окраинный мир, отчего же нет покоя? Меня это тоже всегда интересовало. Корабли к нам прилетают редко, на Космодроме я уж не припомню, когда в последний раз и был… Но вот вам, пожалуйста, – не одно, так другое. Всю прошлую неделю гонялись за контрабандистами. Только сменился – думал, отосплюсь. И транспорт свой в порядок приведу. Как бы не так! Ну что ж, приказ есть приказ…
Кстати, если вызов срочный, вставать нужно прямо сейчас, уважаемый агент! Эх… Ну всё, подъём. Я отбросил одеяло. Холодина-то какая!
В дальнем углу своего оперативного гаража я соорудил каморку и поставил там сколоченную наспех кровать. Это вроде как должно было создавать некое подобие уюта. Но только потом я понял, что уют тем и отличается от своего подобия, что, проснувшись поутру, ты чувствуешь себя приличным человеком, а не его подобием. Да и вообще, почему я сплю в гараже? Дом у меня есть… Чего-то во мне самом, наверное, нет.
Я одевался, безошибочно находя в темноте свои вещи. Это привычка с детства. Почему-то мне почти всегда приходилось одеваться в темноте. Когда я был маленький, мы с отцом спали в одной комнате. Он приводил свой баркас с ночного лова перед рассветом и спал до обеда. Утром, собираясь в школу, я никогда не включал свет, чтобы не разбудить его.
Потом, когда море отняло его у нас с мамой, мы переехали в Шнерс, на юго-западную окраину города Кодда, подальше от порта. Наш новый дом снаружи выглядел очень даже ничего, но внутри был изрядно запущен. И некому было приводить его в порядок. И опять я по утрам одевался в полной темноте – в моей комнате просто нечего было включать. Собираясь в школу, которая так и не стала для меня своей, в доме, к которому я так до конца и не привык, я почему-то даже радовался, что нет света. Это была какая-то тайная детская солидарность с безвозвратно утраченным прошлым.
А сейчас-то что? Да ну их, все эти мысли! Ничто не прогоняет их лучше ледяной воды из свёрнутого набок крана. Зеркало с отколотым уголком отражает только предрассветную ультрамариновую синь, лица своего разглядеть там не могу. Рядом слесарный верстак, на нём мощная лампа, но лень протянуть руку… Так и бреюсь впотьмах, наугад.
Нет, я ни на что в жизни не жалуюсь. Просто порой накатывает ощущение какой-то внутренней неустроенности души, причины которой сразу не объяснишь даже самому себе. И это не изгонишь включением света, хоть всей дюжины светильников под потолком гаража. А раз так, то нечего тешить себя светлыми иллюзиями и старательно делать вид, что всё у тебя хорошо.
