Тётя посмотрела на холодильник так внимательно, будто сквозь дверцу могла увидеть его содержимое вплоть до баночки заветрившегося соуса где-нибудь в углу верхней полки.
– Оставались только куриные крылышки, но я их уже замариновала нам на ужин. В посёлке с продуктами так себе дела, я обычно из города заказываю. Вон там, на буфете, список покупок, если тебе что-то надо – впиши.
Я поднялась со стула, отыскала в корзинке с мелочами карандаш и старательно вывела на листочке «вкусняшки для Тузика» сразу под «фарфалле» и «шиитаке».
– Думаешь, путь к сердцу мужчины лежит через желудок его собаки? – вдруг спросила тётя Агата, и я обернулась и выпучила на неё глаза. – Ох, Мируся, да у тебя на лице написано, где ты была ночью и что замышляешь теперь! Признаться, я удивлена, что ты ещё вчера не накинулась на меня с расспросами.
– Наверное, я хотела сначала увидеть всё сама.
– И как прошло?
– Очень неловко... Нет, просто ужасно! – выдохнула я, подхватила кошку, по закону трамвая успевшую занять мой стул, и усадила её на колени. – Он… он выглядит плохо…
– Мира, сейчас он выглядит лучше, чем когда-либо за эти шесть лет. – Тётя Агата протянула руку и на мгновение сжала пальцами моё плечо. –Понимаешь?
– Вот только желанием общаться со мной он явно не горит. Я не ждала, что будет просто, но это было так… так… – Я снова выдохнула, отчаявшись подобрать нужное слово, чтобы описать вчерашнюю встречу. – Мне даже показалось, что легче найти подход к волку, чем к нему. Кстати, откуда волк? Почему волк? Это, вообще, настоящий волк?
– Вполне настоящий, – покивала тётушка. – Пару лет назад местные рыбаки поплыли на ту сторону залива, и я уж не знаю, по каким они там кустам лазили и сколько самогона выпили, но вернулись с волчонком. Как так вышло, объяснить не смогли: он, видимо, бутерброды с твоей драгоценной колбаской унюхал, забрался в лодку, наелся, пригрелся и уснул, а пьянчужки его заметили, только когда здесь выгружались. И что делать с ним – непонятно, человеком уже пропах. Вот и отдали Илье, чтоб обогрел, приручил, одомашнил. Он как раз тогда один остался, Вера уехала.
– Куда уехала?
Я хорошо помнила маму Ильи – миловидную молодую женщину с сияющими глазами. Она работала в доме отдыха, обожала расспрашивать туристов о жизни в больших городах и умела мастерски изображать деву в беде. А ещё шила платья из цветастых отрезов советской ткани на старой ножной машинке, плела пушистые венки из диких трав и любила поймать Илью во дворе или даже на людной поселковой улочке, закружить в танце, а на его смущённое «Мам, ну музыки же нет» неизменно отвечала звонким «Именно!» Последний раз я видела её в больнице: она кричала, что я отняла у неё самое дорогое в жизни.
– Очаровала какого-то арийца, он её и увёз к себе в Германию, – рассказала тётя. – Они вроде бы звали Илью с собой, но он отказался, прирос к этому месту.
– А дед Митяй?
– Он умер ещё в том году, вскоре после… – Тётя Агата запнулась, бросила на меня короткий взгляд и принялась разливать чай по чашкам, но я поймала несказанное слово: после аварии, вскоре после аварии. – Ему тогда хорошо за девяносто было, ты сама понимаешь, он же Илюшке прадедом приходился.
– Остался совсем один… – задумчиво пробормотала я, разглядывая сиротливо кружащую в чашке ягоду.
– Он неплохо справляется. Правда.
– Ходит…
– Да, ходит. – Тётя Агата снова сжала пальцами моё плечо. – Не вини себя.
– Ещё бы он меня не винил, – прошептала я в пустоту.
После гречки на завтрак я по новой почистила зубы, сменила футболку на просторную блузу с легкомысленной вышивкой по подолу, для успокоения нервов потискала первого попавшегося котика – кажется, это была Джорджина, я ещё в них путалась, – поцеловала тётушку на удачу и вышла за дверь.
В посёлке кипела жизнь, но я упёрлась взглядом в землю и быстро миновала людные места и шумные разговоры, забежала в лес и шагнула на знакомую тропу. Теребя пальцами бинт, который так и не сняла, хотя, уверена, под ним уже всё затянулось, я упорно двигалась вперёд, не отвлекаясь на цвета, звуки и запахи утреннего леса и не сбавляя темпа, будто стоит замедлиться – и вся уверенность улетучится. Мне просто нужно высказаться, повторить все отрепетированные фразы, заглянуть в глаза, вытащить из себя такое сложное, но искреннее «Прости».
Когда до дома на опушке оставалось совсем немного, в бурливые мысли вдруг ворвался стук. Я встревожилась и остановилась, подняла глаза и тут же увидела Илью.
Новыми, сверкающими на солнце гвоздями он забивал шестую и седьмую доски в заборе.
Те, в которые упиралась наша тайная, едва заметная, поросшая ежевикой и исщерблённая оврагами лесная тропа.
Те, которые сокращали путь между нашими домами всего на каких-то десять метров и десять секунд, таких неважных, но решающих, когда в груди горит огонь.
Те, до которых целых шесть лет никому не было дела. Пока я не вернулась. Пока не пробралась в дом через секретный лаз. И теперь каждый удар молотка эхом отдавался в ушах, а гвозди, казалось, впивались мне в кожу.
Мы встретились взглядами. И в этот миг я отчётливо поняла, что никакие тщательно подобранные слова, никакие наизусть выученные фразы мне не помогут. Мне ничего не поможет. Надежды больше нет. И я сделала шаг назад, потом ещё один, задела плечом дерево, развернулась и рванула прочь. И только стук молотка продолжал звенеть в ушах.
Я остановилась лишь на берегу залива. Скинула кроссовки, дошла по мелководью до заброшенной лодки, встала босыми ступнями на её ржавую корму, обхватила себя руками и тихонечко завыла. Как тот волчонок, совершивший одну фатальную ошибку, которая навсегда изменила его жизнь, вот только меня никто не взял себе, не обогрел, не приручил, не одомашнил.
Минувшие годы научили меня не рыдать без повода. Глотать застрявший в горле ком, в толпе случайно зацепившись взглядом за чью-то слишком светлую макушку. Привычным жестом чесать переносицу и разгонять подступающие слёзы, замечая на ком-нибудь серьги с солнечным янтарём. Крепко жмуриться, перекрывая солёные реки в истоках, если кто-то во время дружеского или иного объятия касался шеи, трогал пальцами волосы, как раньше делалон.
И плотно сжимать зубы, когда, надевая кроссовки на мокрые после прогулки по воде ноги, тысячи прилипших песчинок до боли впивались в кожу. Так мне и надо. В конце концов, наивно было полагать, что случившееся возможно исправить одним лишь разговором.
Я вернулась в посёлок по узким дорожкам между домами и огородами, перешагивая через оставленные кабаньими носами рытвины, вышла к остановке, превратившейся теперь ещё и в туристический пункт, взяла со стенда бесплатный буклет с картой местности – хотя зачем, я и так знала тут каждое дерево, под которым мы целовались.
Мне не хотелось идти домой, не хотелось смотреть в глаза тёте и говорить, что у меня ничего не получилось, поэтому я обогнула увешанную пляжными сумками и складными стульями компанию туристов и медленно поплелась вперёд без особой цели, пока не упёрлась в магазин. Классический такой деревенский магазин, единственный в посёлке: домик с черепичной крышей, написанные от руки объявления о скидках на двери, въевшийся в стены слегка затхлый аромат. Я дёрнула за ручку и зашла внутрь, оглядела выцветшие плакаты с рекламой шоколадок, с сомнением покосилась на холодильник с развесными пельменями, а когда принялась изучать ассортимент резиновых тапочек, где-то в глубине зашуршали занавески, пахнуло цветами, и, шаркая шлёпками, за широким прилавком возникла она.
