Марио. Его щетина всегда росла как попало, а он упрямо продолжал отпускать бороду. По подбородку местами проступала рыжина, хотя его волосы вообще не были рыжими. Марио. Шрам от аппендицита внизу живота, по которому она любила водить пальцами. Он был более организован, чем она, но некоторые его привычки раздражали, например, то, что оставлял мокрую одежду в стиральной машине. Он боялся высоты.
Когда его родители разошлись, отец Марио вернулся в Аргентину и в Аргентине завел новую семью. Марио в нем души не чаял, но отец никогда не звонил. Его мать повторно вышла замуж, и Марио ненавидел отчима, говорил, что тот всегда относился к нему с неуважением, однажды даже дошло до драки. Марио всегда замечал «неуважение». Он тратил массу энергии на то, чтобы оскорбляться на мнимое «неуважение». После ссор они любили ездить на пляж, молча, подальше на север, подальше от туристов, к самым тихим песчаным полосам. Просто посидеть, иногда подержаться за руки. Марио больше всего на свете боялся, что близкие люди бросят его.
Джанетт сворачивается на боку калачиком и кладет ладонь на стену, как будто та сообщит ей ответ: что делать завтра, что делать каждый день впредь. Как называется цвет этой краски? Она думает, возможно, Ане тоже не спится.
* * *
— Как ты могла? — шепчет мать Джанетт, перегибаясь через кухонный стол. Солнце бьет в окно и высвечивает ее лицо, высвечивает крупицы пудры у линии волос. Ана в соседней комнате смотрит Disney Channel. Старушка Майли Сайрус вьет веревки из группы школьников. Закадровый смех. — Как ты могла взять и оставить у себя на ночь чужого ребенка? Женщины, с которой ты даже незнакома!
Ана пробыла у Джанетт все утро, смотрела телевизор, таскалась за ней хвостиком, рисовала в блокноте, лежа на животе в гостевой комнате, в которой спала. Мать Джанетт приехала час назад. Она всегда приезжает по субботам. С тех пор, как Джанетт ушла от Марио, завязала, прошла реабилитацию. Ни разу не пропустила.
Мать Джанетт проводит пальцем по стоящим перед ней контейнерам. В одном — рис с фасолью, в другом — «аррос кон лече»
[25], любимый десерт Джанетт. Ее мать никогда не приходит без еды, которую готовит накануне вечером, а потом утверждает, что сделала слишком много и не хочет держать в холодильнике столько недоеденных продуктов.
— Я видела, как ее мать посреди ночи вывели из дома сотрудники иммиграционной службы, — шепчет Джанетт. — Я не знаю, что мне делать. Просто позвонить в полицию? И что, ее вернут матери? Или отдадут в детдом?
— Это не твоя проблема.
— Как ты можешь так говорить? — спрашивает она. — Ты сама иммигрантка.
Ее мать проводит языком по зубам и смотрит.
— Ну, что? — говорит Джанетт. — Ты никогда не задумывалась о том, что только кубинцы получают такие поблажки, когда буквально стоит ступить на американскую почву, и ты сразу получаешь правовой статус? Это же так…
— «Добрался до берега — остался в Америке»? Не сегодня завтра этому придет конец.
— Мам, дело даже не в этом. Тебе не кажется, что нужно думать и о других людях, или это тоже не твоя проблема?
Мать сверлит ее взглядом.
— А сейчас я, по-твоему, чем занимаюсь? — спрашивает она. — Думаю о тебе.
В детстве Джанетт часто расспрашивала ее о Кубе. У отца был целый арсенал рассказов об извилистых улочках в колониальном стиле, о самых красивых в мире пляжах, о волшебном времени, проведенном на Малеконе
[26], глядя на разбивающиеся волны. Он рассказывал о своих родителях, братьях и сестрах, обо всем своем прошлом. Все это складывалось в такую привлекательную мифологию, что Джанетт не могла взять в толк, почему ее мать никогда не отвечала и чуть не выходила из себя, когда ее спрашивали о прошлом. Джанетт ни разу в жизни даже не разговаривала со своей бабушкой по материнской линии, которая осталась на Кубе. И, еще будучи ребенком, она понимала, что та, вторая точка зрения, к которой у нее не было доступа, сформировала ее жизнь. Она даже не знала таких слов, чтобы сказать: «Я хочу понять, кто я, поэтому мне нужно понять, кем ты была».
Мать смахивает в ладонь крошки со стола.
— Между прочим, стол нужно протирать после каждого использования, — говорит она.
— Я так и делаю. Ты когда-нибудь дашь мне поговорить с бабушкой? В последнее время я часто думаю…
Ее мать всплескивает руками и качает головой. Поза, к которой Джанетт давно привыкла.
— Позвони в полицию. Они там для того и сидят. Чтобы разбираться с такими вопросами. Чтобы помогать.
— Я… я просто жду, что кто-нибудь придет за Аной.
— В полиции решат, что ты ее похитила. Откуда тебе знать, что никто не заявил о ее пропаже.
— Кто-то должен прийти за ней. Не бросит же ее мать просто так. Она позвонит няне. Няня скажет, что высадила ее у дома. И кто-нибудь придет. Я все время выглядываю в окно. Я оставила записку на ее двери. Я узнаю, когда за ней придут.
— Джанетт. Это не игрушки. Ты на УДО. Неужели ты хочешь снова все испортить?
Ее мать. Жемчужные бусы, слаксы, крем от морщин, пачка пустых благодарственных открыток. Держит себя уверенно и знает себе цену. Неизменная, как кардиган на плечах, выдержка. Смотришь на нее и сразу понимаешь: эта женщина знает ответы. Часто Джанетт недоумевала, как она родилась у такой женщины. Часто испытывала к ней благодарность, одновременно стыдясь ее. Джанетт: всегда на грани нервного срыва. Смотришь на Джанетт и думаешь: эта женщина видела жизнь.
Не то чтобы мать Джанетт не хлебнула горя. Но ее горе какого-то другого толка. Ее мать живет среди кубинской элиты, иммигрантов первой волны, которые лишились домов, бизнесов и состояний и бежали от коммунизма в самом начале революции. Джанетт догадывается, что с ее матерью похожая история. Она может только догадываться. Когда она начала переписываться со своей кузиной Майделис на Кубе, всплыли некоторые подробности: что мать рано потеряла отца; что бабушка не получила от дочери ни весточки с тех пор, как та уехала; что она пыталась навести мосты, но мать Джанетт не хотела иметь с ней ничего общего — из-за «политики», как говорит кузина. У родственницы Майделис на работе есть доступ к Интернету, и она позвонила Джанетт, чтобы узнать ее электронную почту. Они почти ровесницы и в детстве иногда разговаривали друг с другом по телефону. В Сети они легко нашли общий язык, и кузина разожгла в Джанетт любопытство, вызвала желание когда-нибудь приехать на Кубу и познакомиться с семьей, которой никогда не знала.
Джанетт подозревает и какое-то иное, незаживающее горе, которое ее мать держит глубоко в себе. Иногда она может самозабвенно смеяться, прежде чем вдруг опомниться, прежде чем снова придать своим чертам почтенный, невозмутимый вид. Джанетт подозревает, что в ее матери есть и другая сторона, плавная легкость, не измозоленная жестокостью новых миров, плещущаяся у берегов покинутой ей жизни. Джанетт видела это горе на фотографиях, присланных Майделис, фотографиях, покоричневевших от старости, в глазах ее матери, юно глядящей вдаль, как будто время не остановится никогда, как будто будущее — это абстракция, данность. И Джанетт спрашивала себя, могло ли это невысказанное горе передаться ей по наследству.
