Когда тебя привезли туда, в центр для задержанных, я боялась, что ты все забудешь: ощущение воды в ванне (ее умиротворяющую невесомость, как в материнской утробе!), соленые запахи Майами, то чувство, что можно пробежать много миль и ни разу не наткнуться на стену или забор на своем пути. Я боялась, что заключение изменит тебя до неузнаваемости. Я боялась стать свидетелем переломного этапа, оглядываясь на который, я буду думать: «Вот он, момент, который загубил твою жизнь на корню», — или, еще хуже: «Я загубила твою жизнь на корню».
Но ты оказалась стойкой, и тут, наверное, нечему удивляться. Я видела, как мяукающие котята цеплялись за жизнь, когда их мать раскатывало в месиво из костей и меха под колесами машины беспечного водителя; почему с человеческим ребенком должно быть по-другому? Мне нравится думать, что ты во мне нуждаешься, но теперь я понимаю, что это чувство больше помогает моему собственному выживанию, чем твоему.
Когда тебя привезли туда, меня не переселили в другую комнату. В нашей людей уже было больше, чем спальных мест, хотя все говорили, что это запрещено. И ты спала вместе со мной на пластмассовой койке под колючим одеялом, и мы обе старались сжаться в размерах, чтобы освободить место друг для друга. Ты всего один раз спросила меня, куда мы попали и почему. Я тебе ответила, что это только на время, но к тому моменту прошли уже недели. Ты как будто почувствовала, что мне сложно дать тебе ответ, поэтому перестала спрашивать. Но я видела, как ты подавила свой вопрос, и это разбило мне сердце.
Тебе не понравилась новая «школа». Ты жаловалась, что уже перешла во второй класс, а тебя вынуждают ходить на занятия вместе с первоклассниками и детсадовцами. Ты называла их малышней, и я хотела, чтобы ты перестала расти и навсегда осталась в настоящем моменте. Ты говорила, что некоторые дети не понимали по-английски, но когда ты попыталась обратиться к ним по-испански, учитель запретил тебе это делать. Ты жаловалась, что уже знаешь все, чему тебя пытались учить. Я тяготилась и гордилась тобой одновременно.
Еда тебе тоже не нравилась, но к этому оказалось легче привыкнуть. Больно было смотреть на то, как ты теряешь вкус к пище, перестаешь получать от нее удовольствие. Я наблюдала, как еда становится для тебя рутиной. Но мне приходилось оплакивать и более трагичные потери. Как я могла думать о еде.
Забавно, как по-разному может выглядеть одно и то же место, если обрезать края картинки. Я смотрела, как ты играешь с другими детьми на индустриально-серой площадке, как звонко вы все смеетесь, как бегаете и прыгаете. Если бы не стена с сеткой-рабицей, возвышающаяся на заднем плане, это могла бы быть любая мультикультурная игровая площадка в любом мультикультурном городе, полном счастливых, не знающих горя детей. Это напомнило мне о времени моей юности, когда я жила в Сонсонате, задолго до твоего появления. К нам в город приехала группа христианских миссионеров, они строили у нас школу и церковь. Мы наблюдали за ними со ступенек наших домов и с облюбованных деревьев и видели, как они восхищались всем, чего мы сторонились, предпочитали самую примитивную одежду и непритязательную пищу, несмотря на туго скрученные рулоны банкнот в своих шнурованных кошельках.
Однажды, когда я играла с парой своих школьных друзей, одна из миссионерок подошла ко мне и заговорила по-испански.
— Несмотря на то, что твоя жизнь полна лишений, — сказала она, — ты очень счастливая. Ты могла бы многому научить детей в моей стране и поведать им о том, что действительно важно.
До того момента я и не знала, что моя жизнь полна лишений. Даже будучи взрослой, когда я повидала жизнь достаточно, чтобы сравнивать со своей, я по-прежнему удивлялась словам этой женщины. Интересно, чего она ожидала: что грустные, бедные люди грустят и бедствуют с утра до зари всю свою грустную и бедную жизнь? Она по ошибке принимала за счастье нашу реальность: то, как мы выживаем и строим жизнь из соломинок, за которые держимся. Но в глубине души она должна была знать, что лжет сама себе. Она мне сказала, что я знаю секрет, знаю, что по-настоящему важно в жизни, что делает человека счастливым. Если она действительно так считала, то непонятно, зачем тогда вернулась к себе на родину и оставила все это «счастье» позади.
Я клоню к тому, что тогда, в центре для нелегалов, мы еще шутили. Мы хихикали на нашей тесной койке, пока другие женщины не начинали на нас шикать. Мы шутили над ситуацией, в которой оказались, и это было достаточно забавно, чтобы заглушать растущий внутри ужас.
Почти месяц. Вот как долго ты смеялась на индустриально-серой площадке, скучала в классе, полном «малышни», забывала вкус материнской стряпни. Можешь считать, что тебе повезло, потому что по телевизору сейчас говорят о том, что теперь и детей сажают за решетку. Как будто мало было того, что они разлучали взрослых членов семьи, раскидывая их по противоположным концам страны. Я не думала, что может быть хуже. У тебя останутся детские воспоминания, которые не контролирует надзиратель, стоя чуть поодаль, сразу за кадром. За это я благодарна.
Я не знаю, много ли ты помнишь, но нам не сказали, куда нас везут. Я думала, что мы наконец предстанем перед судом. Я думала, что смогу выступить в свою защиту, отстоять обоснованность своего страха. Я готовилась. Вместо этого нас посадили в автобус с решетками на окнах и высадили в Мексике. Мы сальвадорки по национальности, но Мексика была всего в нескольких часах езды, и приехали мы именно оттуда, поэтому там нас и оставили. Сказали: «Отсюда дорогу ищите сами». Предполагалось, что нас передадут на руки мексиканской службе иммиграции, но их сотрудники, похоже, так и не появились. Или нас приняли за мексиканок. Все было очень неорганизованно. Я не знаю, как связаться с монахинями из центра для депортированных мигрантов, которые накормили нас в ту ночь и пустили на ночлег рядом со многими другими смятенными людьми. Если бы я могла с ними связаться, я бы сказала просто: «Спасибо. Вы помогли нам почувствовать себя в безопасности, хотя бы на одну ночь».
Для людей вроде нас в Мексике есть три варианта. Мы снова пересекаем американскую границу и рискуем подпасть под еще более суровое наказание, если нас поймают, потому что во второй раз мы уже будем считаться «рецидивистами». Мы возвращаемся в родные пенаты, в те места, откуда бежали когда-то, когда над нами нависла угроза голода, угроза смерти. Или мы остаемся здесь, с нашими товарищами по несчастью, и это тоже нелегкое решение: здесь нас будут преследовать, и нам не дадут спуска, заставляя нас в очередной раз набивать карманы чиновников, чтобы не оказаться в очередном фургоне, везущем в очередное неизвестное. А я все думала о том, насколько труднее стало пересекать границу, думала обо всех телах, превратившихся в скелеты в пустыне, обо всех телах, сложенных друг на друга в моргах; как много тел, слишком много тел. Тела, выброшенные на берег. Имена, которых мы никогда не узнаем.
Я выбрала последний вариант, остаться в Мексике, и я надеюсь, однажды ты поймешь, почему я так поступила.
Я понимаю, как тяжело тебе это далось. Ты не умела даже писать по-испански, ведь почти с рождения ты учила только английский. Тебя тошнило от местной воды, потому что твой желудок к ней не привык. Ты каждый день плакала по своей прежней жизни. Ты умоляла меня вернуться во Флориду, но как я могла объяснить тебе все, тебе, такой маленькой, и до сих пор не растерявшей надежды? Как объяснить, что место, которое ты называла домом, никогда не считало тебя своим жителем и всегда держало тебя на расстоянии вытянутой руки, как неприятное отражение?
