Мы сворачиваем на Квинта-авенида и перестраиваемся в очередь к шоссе. На обочине стоят с десяток человек и ждут, когда их подберут грузовики. Джанетт трагически вздыхает.
А я думаю: хинетера
[66] — это не проститутка. Еще одна вещь, которой иностранцы не понимают. Они думают, что слова взаимозаменяемы. Проститутке было бы куда проще. Проститутка — она пришла, заработала, ушла: эффективная транзакция.
Эль-Алеман с лязгом вливается в поток машин и обгоняет гуахиро на повозке, запряженной мулом.
— На гребаном шоссе, — ворчит он. — На шоссе.
Хинетера изучает, просчитывает. И, да, предлагает секс — не всегда, но часто. Но она может предложить, приоткрыть, дать намного больше. И речь не только о том, чтобы выслушать или сказать доброе слово — это тоже хлеб проституток. Она может, например, оказаться в одной машине с кузиной из Америки и туристом из Германии, потому что он хочет отвезти вас отдыхать на пляж Варадеро. Можно и смириться с банальностями, выдаваемыми за глубокомысленные откровения.
Перестраиваемся в другой ряд, и пейзаж становится пасторальным. Больше сахарного тростника, меньше щебня. На билбордах: «революция начинается с тебя. всегда с тебя, команданте». Больше пальм, больше неба, больше равнин. Больше людей в кузовах грузовиков, с волосами, развевающимися по ветру.
— Да-а, вот это жизнь, — говорит Эль-Алеман.
— Нищета. Душераздирающая нищета, — говорит Джанетт.
Я молча откидываюсь назад. Время бежит. Сельская колыбельная, убаюкивающий рокот шоссе. Я закрываю глаза и представляю, что нужно сделать, чтобы соблазнить немецкого туриста влюбить его в себя, что нужно сделать, чтобы немецкий турист захотел жениться на мне, потому что он не может жить без меня, потому что в его глазах я — все, чем не может быть ни одна немецкая женщина. Я — отпуск, мое тело — отпуск. Что нужно сделать, чтобы убедить немецкого туриста увезти меня отсюда? Это случается довольно часто — Дианелис, Юди, Лети, все они где-то в Европе. Я представляю, как перееду из Германии в Испанию, где будет легче найти работу. Придется ли мне оставаться замужем больше года?
А потом я просыпаюсь — хижина-забегаловка на обочине дороги, Эль-Алеман расталкивает меня локтем и шепчет:
— Переведи, золотце.
Мы выходим из машины под натиск комаров и высокой, до икр, травы, голый по пояс гуахиро помешивает что-то в котле, сидя в тени пальмовой хижины. Час я спала? Два? Я заказываю три pan con pernil
[67], и гуахиро щедро мажет тушеное мясо соусом мохо, орудуя листом кукурузной шелухи вместо кисточки. Эль-Алеман откусывает большие куски, прислоняясь к машине и нагибаясь вперед, когда жир начинает стекать по его подбородку. Джанетт выглядит утонченной, несмотря на блеск масла на ее губах и роящей вокруг мошкары.
Что нужно сделать, чтобы кузина пригласила меня в Штаты? Что нужно сделать, чтобы убедить ее поддерживать меня финансово, пока я не встану на ноги в таком месте, как Майами, где очень много историй, похожих на мою? Или я могла бы жить на две страны. Что потребует расстаться с большей частью себя?
— Мне нужно в туалет, — говорит Джанетт, разделавшись с половиной своего сэндвича.
Она протягивает мне бумажную тарелку и открывает багажник, роется в своих чемоданах. Вооружившись туалетной бумагой из гостиничного номера, она толкает меня локтем и говорит, чтобы я пошла с ней.
Мы оставляем наши тарелки на попечение Эль-Алемана и идем в траву, гуахиро наблюдает за нами из хижины, отмахиваясь от мух сальными руками.
— Далеко мы идем? — спрашиваю я.
— Тсс. Мне вовсе не нужно в туалет.
— Что?
Джанетт хватает меня за запястье и притягивает ближе к себе. Вместо травы вокруг нас уже тростник. Комары жужжат у меня в ушах, когда я вытираю с лица скользкую влагу. Мы приседаем на корточки в тени тростниковых стеблей, как будто прячемся от хищника.
— Я не могла больше ждать, — говорит Джанетт. — Рассказывай, что у вас случилось. Я умираю, как хочу узнать.
Что тут можно сказать? Этой моей кузине, с которой я вижусь впервые в жизни? Она красивая — густые черные кудри и глубоко посаженные миндалевидные глаза. У нее необычная, косящая на одну сторону, улыбка. Я пытаюсь разглядеть в ней признаки того, о чем писала мне тетя в электронном письме, когда сообщала о приезде Джанетт: о наркозависимости, в течение многих лет державшей ее в своем плену, о драматично закончившихся отношениях, которые нередко старят людей. Я не вижу ни одного указателя на какие бы то ни было тяготы ее жизни, только яркий блеск глаз, заговорщическое прикосновение к руке, будто говорящее: «Мы не были знакомы, но кровь не водица, и теперь мы можем быть откровенны друг с другом».
И я откровенна настолько, насколько могу быть откровенной с человеком, чья жизнь так далека от моей собственной. Я рассказываю ей о том, что произошло прошлой ночью после того, как она оставила меня на длинной, возвышенной террасе отеля «Насьональ» и отправилась спать. Мы пили мохито за мохито (хотя по идее Джанетт не должна была пить), и, захмелев, я смотрела с террасы вниз, на Малекон, на пары, целующиеся под солеными брызгами, на продавцов арахиса с бумажными рожками и певучими зазываниями. И размышляла над событиями вечера. Непривлекательный немец, который клеился к нам с Джанетт, спросил как бы невзначай, не хотим ли мы поехать с ним на Варадеро. Джанетт сказала нет. Я сказала да. Храбрая от рома, согревающего горло, я потащила ее в туалет отеля, где мы осторожно шептались, почти так же, как сейчас, прячась под сахарным тростником. И я сказала ей правду: что он пригласил меня к себе в номер и что я собираюсь пойти к нему. Если она и была шокирована, то ничем этого не выдала. Если ей и хотелось спросить о моем муже, то она не спросила. Возможно, вот они, указатели. Кузина знала, что жизнь бывает запутанной, и обе мы оказались немного не теми, за кого мы себя выдаем.
— Но, Майделис, что ты скажешь Ронни?
Джанетт прихлопывает комара, севшего на руку. На руке остается пятно крови.
— Что мы выпили лишнего. Что я решила заночевать в твоем номере. А об этой поездке я скажу правду — мы решили съездить на Варадеро, чтобы показать тебе пляж.
— Неужели он не переживает, что со вчерашнего дня от тебя нет вестей?
— Иногда я не ночую дома, Джанетт. Иногда он не ночует.
Вот она. Правда. Выходит наружу и окутывает нас липким сельским воздухом. Джанетт не давит на меня. Но я знаю, что ее интересует, поэтому добавляю:
— Секс был нормальным.
Я не говорю, что он сунул мне хрустящие евро, «на новую одежду, раз уж ты не взяла ничего в дорогу». Что было что-то возбуждающее в том, как мужчина раскрывает передо мной свой бумажник. Что для меня даже не имело значения, кто подо мной, потому что это мой собственный запах, жар и развратность доводили меня до оргазма. Нет, я не говорю, что фантазировала о себе в роли настоящей хинетеры.
