За день до того, как Даниэль Эрнандес впервые убил человека, его двухлетняя дочь научилась говорить «кофе». Она сидела на высоком деревянном стульчике, который он смастерил сам, а Долорес только что поставила cafeteria
[81] на плиту и включила газ. Маленькая Елена задергала ручками в воздухе. Она сказала: «Мама, кофе!», только она еще не умела произносить букву «ф», поэтому это прозвучало скорее как «ко-ве».
Долорес рассмеялась. Даниэль рассмеялся. Пока он собирался на работу, где рубил cańa
[82], Долорес принесла к столу три маленькие чашки эспрессо: для себя, для Даниэля и для их старшей дочери, семилетней Кармен. Долорес окунула мизинец в свою чашку и положила Елене в рот. Малышка присосалась к кончику материнского пальца — Долорес отняла ее от груди в прошлом году, но детский ротик не забыл, как сосать, забывая обо всем на свете. Елена, истинная кубинка, уже в возрасте двух лет любила кофе.
Политические взгляды Даниэля проявились всего пару лет назад. Поначалу Долорес боялась того, чем это может кончиться. Но по мере того, как за эти годы в Даниэле скапливалась злость, она стала тосковать по тем временам, когда он сидел на табурете в углу их двухкомнатного дома, сосредоточенно вращая колесико радиоприемника и не обращая на нее никакого внимания. Его поглотило «Радио Ребелде»
[83], подпольная радиостанция. Первоначально она вещала из Орьенте, города в нескольких часах езды от Камагуэя, но потом повстанцы установили спутниковые станции. Даниэль всегда убавлял громкость, чтобы его не услышали соседи, но Долорес выхватывала отдельные реплики, когда крутилась по хозяйству. Повстанцы, сопротивление, Куба встает с колен, присоединяйтесь к движению.
В Сьерра-Маэстре
[84] — возможно. В ее маленьком городе в Камагуэе обстановка была спокойнее. Кармен порезала палец, вырезая из газеты бумажных кукол, Елена раскидала по полу рис с фасолью — вот и все провинциальные камагуэйские происшествия. Опускались руки. Долорес боялась того же, чего боялись все: того, что ночью в дом постучат люди президента Батисты. Того, что люди президента Батисты зажмут своими руками рты ее девочкам. Того, что люди президента Батисты прикажут ей самой рыть себе могилу. Она знала всякие истории. Она знала, как пропадали по ночам целые семьи, просто улетучивались как дым. Она знала, как легко ее можно стереть с лица земли, знала, что ее и так почти не существовало.
Но втолковать это Даниэлю… Однажды ночью, когда они лежали в постели и плотный дождь убаюкивал их, вызывая чувство ложного умиротворения, она шепотом поделилась с ним своими опасениями. О, как быстро он столкнул ее на пол, сказал, что она, верно, хочет раздвинуть перед Батистой ноги, и полоснул ремнем по лицу так, что по всей диагонали, от левого уголка ее нижней губы до правой брови, вздулся рубец. Мужа она боялась больше, чем любого президента и его людей.
За день до того, как Даниэль Эрнандес впервые убил человека, герильеро Фидель Кастро обратился к народу с гор: «Приходите со своими ружьями, приходите со своими мачете, время пришло». Большего не потребовалось. Даниэль взял соломенную шляпу и нож, которым он рубил тростник на ферме своего патрона. Долорес не знала, как долго он будет отсутствовать, и останется ли в живых. Даже несколько дней пропущенной работы означали, что ей придется кормить девочек тем, что созрело на их маленьком огороде: вареными плантанами, малангой, а в худшем случае пригоршней спелой локвы, и поить сахарной водой.
За день до того, как Даниэль Эрнандес впервые убил человека, Долорес глядела ему вслед, когда он уходил по грунтовой дороге за домом. Он вскочил на попутку, раз махнул ей рукой. Елена спала на руках у Долорес. Кармен вцепилась ей в руку и стала кричать. Она спрашивала: куда ушел отец, на работу? Долорес солгала и сказала, что он уехал проведать семью. Кармен потребовала знать, когда он вернется. На Даниэле была та же одежда, что и каждое утро, когда он уходил работать в поле, он шел той же дорогой, что и каждое утро. Но каким-то образом Кармен почувствовала незнакомое настроение в его сегодняшнем отбытии. Возможно, Долорес слишком несдержанно помахала ему в ответ.
Она сказала Кармен, что сегодня она может не ходить в школу. Ребенок притих.
И если не считать отсутствия денег на еду, как же приятно было заполучить дом в свое распоряжение. Долорес мела пол и вытирала пыль, чинила школьное платье Кармен, сбивала поспевшие бананы деревянной доской.
Позже они сели на автобус и поехали в центр провинции. Кармен стояла на обтянутом винилом сиденье, прижимаясь носом к окну, а Елена исходила на слезы, пока не забылась сном на руках у Долорес. На площади Долорес разрешила девочкам побегать, Кармен свесилась с бортика фонтана, пуская рябь по воде, Елена топталась в ногах у Долорес. У Долорес не было планов, не было причины находиться в городе. Прекрасное чувство — что-либо делать без причины. Ей хотелось кричать, хотелось свеситься над фонтаном, как ее дочь, и мутить кулаками маленькие волны.
Тогда был вторник, рабочий день, и она наблюдала за банкирами и владельцами магазинов, идущими по площади, наблюдала за светскими дамами с модными колясками и детьми в чулочках, с которых их няньки не спускали глаз. Она понимала, что по сравнению с ними ее дети выглядят дикарями — чумазые, темные, бедные. Но ей было все равно. Болеро, мамбо, сон — она могла бы станцевать, если бы захотела. В переулках, между рыночными лотками, в парках, на светофорах. Как танцевала с Даниэлем, пока не появились дети. В громадной церкви, подпирающей площадь, зазвонили два колокола, возвещая время, женщина на ступеньках церкви просила милостыню.
— Почему она так сидит? — спросила Кармен. Она подбежала к скамейке, на которой сидела Долорес, и перевела дыхание, театрально глотнув воздух.
— Дети не задают вопросов, — сказала Долорес. — Не бросай сестру одну.
Елена сидела на бетонной земле у подножия фонтана, глядя на женщин в юбках-колоколах и очках в стиле «кошачий глаз», которые цокали каблуками и несли себя с шиком, мгновенно отделявшим их от женщин из campo, таких как Долорес, которые, как ни старались, не могли смыть со своей кожи потный блеск и запах земли и пыли.
Долорес оставалась там до темноты, оставалась до тех пор, пока у нее не заурчало в животе и девочки не начали капризничать и хныкать. На последние оставшиеся несколько центов, не считая отложенных на проезд в автобусе, она купила cucuruchos de maní
[85] у торговца на площади, что успокоило девочек на все время дороги домой.
