Что она помнит: в какой-то момент Даниэль проснулся и начал кричать. Она помнит, как боялась, что проснутся дочки или что соседка издалека услышит истошные вопли и прибежит, позвонит в полицию. (Была ли у них полиция? Кто стал главным теперь, когда повстанцы свергли Батисту?) Но в пьяном тумане Даниэль не смог остановить Долорес; его крики быстро затихли. Тогда осталась только Долорес, которая загнанно дышала, не выпуская из рук окровавленного мачете, только Даниэль, неподвижный, как луна, испещренный липкими ранами, которые насквозь пропитывали диван красным.
Долорес дождалась еще более позднего часа — пробило, наверное, часа два ночи. Тогда, тяжело дыша и обливаясь потом от натуги, она выпихнула весь диван целиком через заднюю дверь и подтащила к маленькому огороду за домом. Мало кто мог увидеть, что происходило на заднем дворе дома Долорес и Даниэля. Ближайшие соседи жили в миле отсюда, и она даже не видела их дома за зарослями кустов и пальм. Она взяла угли, на которых жарили свинью, и тем же бензином полила каменистые головешки. Она соорудила кострище из оставшихся у нее деревянных досок. Она подожгла и этот диван, и своего неподвижного мужа и смотрела, как они горят на фоне неба, на фоне ночи. Смотрела на искры, летящие от потрескивающего костра, будто миллионы светлячков, слетевшихся в одно место. Она не видела звезд, но было достаточно пламени. Как будто сама луна спустилась к ней на задний двор. Ей не верилось, что она это сделала.
До самого утра, когда от костра осталась лишь кучка пепла и Долорес осмотрела себя, перепачканную кровью, сажей и потом, и тогда сама готова была броситься в огонь. Но что станет с Кармен и Еленой? Она сделала то, что должна была сделать. У нее не было другого выхода. Она станет всем говорить о своем муже, герое и мученике, павшем в горах смертью храбрых. Когда люди станут вспоминать, что видели его, она усомнится в точности их дат, разыграет растерянную скорбящую жену. Она скажет девочкам, что их отец снова ушел, сразиться в своей последней битве; победы еще не было, он ошибся. Через пару дней она будет стоять на обочине дороги, когда Фиделя Кастро провезут по улицам города с парадом, и будет плакать, и будет смеяться, плакать и размахивать руками, держать девочек на руках и говорить им, что больше не время для слез. Она будет танцевать.
Откуда ей было знать, что в ту ночь Кармен стояла у задней двери? Что она видела, как пламя медленно пожирает лицо ее отца, и на цыпочках вернулась в дом? Через пятнадцать лет Кармен сядет на самолет до Майами, и Долорес больше никогда ее не увидит. Она будет думать, что политика вбила клин между ней и ее старшей дочерью.
11. Другая девушка
Джанетт
Майами, 2006
В первый раз, когда я вижу ее, она покупает охлаждающий крем. Ей нужно увлажняющее средство, говорит она, но не тяжелое, чтобы оно не ощущалось на коже, как лишний вес. Я предлагаю ей варианты: взбитое аргановое масло, очищенное, холодного отжима; наш новый отшелушивающий лосьон с микропластиком и мягкой 7-процентной альфа-гидроксикислотой; хит продаж: гель с гиалуроновой кислотой и витаминами группы В, изготовленный по запатентованной технологии длительного действия. Красные ногти постукивают по стойке, второй рукой она протягивает мне кредитную карточку. Она покупает их все.
Я не могу отвести от нее глаз. Она напоминает мне мою мать. Я думаю, именно это и привлекает меня в ней, именно это не дает отвести глаз. Я не видела ее, свою мать, уже месяц. В магазине у меня всего один выходной в неделю, и мне приходится выбирать: проводить этот день с ней или с Марио. Моя мать не знает о Марио. Знает только, что у меня снова есть работа. С этой меня пока не уволили.
Женщина напоминает мне мою мать, потому что она выглядит хрупкой. И в то же время безупречной. Хрупкая и безупречная. Я вижу ее почти каждую неделю, и она всегда ходит по магазинам днем, как и многие другие женщины. Она носит туфли на красной подошве, носит сумки из змеиной кожи. Пахнет от нее, похоже, Шанелью № 5 — нет, чем-то еще дороже, Жаном Пату за тысячу долларов флакон, с амброй кашалота и восемью тысячами цветков жасмина. Я зарабатываю десять долларов в час, но не растеряла лексикон богатой жизни. Я не могу смыть с себя свое детство. Ваша элегантность проста и ненавязчива, как сумочка от Селин, мысленно сообщаю я ей, замечтавшись.
В тот же день, когда она покупает у меня крем, женщина называет мне свое имя. Я говорю, что это очень красивое имя — Изабель. У меня складывается впечатление, что она не хочет уходить от прилавка, медлит. Ее кожа такая яркая и упругая, что блестит. Это кожа от дорогих процедур, химических пилингов. Вещи, которые меня не интересуют в девятнадцать лет. У вас красивая кожа, говорю я, потому что не знаю, что еще сказать. У моей матери такая же, и иногда я вижу, как она наклоняется к зеркалу, проводит пальцем по одной и второй щеке, изучает свои поры. Она любит говорить, что когда-то у нее тоже кожа была такая же, как у меня. Что мне следует держаться подальше от солнца. Как будто в солнце моя проблема. Как будто под ярким искусственным светом мои проблемы куда-то пропадают.
Другая причина, по которой я уже месяц не видела свою мать, заключается в том, что я не хочу видеться с ней в ее доме — прежде: моем доме, — когда там мой отец. Она не понимает. Он болен, и мне нужно его навестить, говорит она. Он даже пить больше не может, говорит она. Но я не иду, и она не приходит в мою новую квартиру, и поэтому мы всегда встречаемся где-нибудь в кафе или в кубинском ресторане, а почти каждый свой выходной я не хочу никуда идти. Поэтому она просто звонит и спрашивает: Ты в порядке? А я говорю, что в порядке. А она говорит: Я могу тебя увидеть? А я говорю, что занята, и она много вздыхает, а потом в трубке скапливается столько тишины, что мы обе отключаемся, потому что не можем выдержать такой тишины.
В тот день с увлажняющим кремом и женщиной, похожей на мою мать, Марио засыпает за кухонным столом, пока раскатывает себе дорожку, а я ужинаю в одиночестве, потому что он весь вечер не голоден.
У него новая работа: амбулаторный лаборант в клинике боли. Он работает уже месяц и весь месяц выносит оттуда таблетки окси, пряча их в носках по одной. Проще, чем можно было подумать, говорит он. Таблетки он продает. Он хочет, чтобы я бросила работу в универмаге. Говорит, что хочет сам меня обеспечивать.
Мне никогда не нужна была эта работа, говорю я ему. Я работаю в универмаге не ради денег. За квартиру платят родители. Родители дают мне деньги почти на все, что нам нужно. Я стаю за прилавком универмага, который одуряет меня парфюмом и блестящей плиткой на полу, потому что я не знаю, что мне еще делать, я лишила себя надежд на колледж, о чем родители меня предупреждали. Потому что, когда я сижу дома, я хочу исчезнуть.
Вечером я лежу в постели и переключаю каналы. Я возвращаюсь на старый эпизод «Закона и порядка», потому что, господи, это она, женщина из магазина — но это совсем не она. Это просто брюнетка, которая при ближайшем рассмотрении совсем не похожа ни на ту женщину, ни даже на мою мать. «Преступный умысел», «Суд присяжных».
