В будни женщина по-прежнему приходит одна. Но теперь я замечаю то, чего не замечала раньше. У нее глаза в красных капиллярах, как у моего отца, когда я видела его в последний раз, много месяцев назад. Цирроз превратил его в сплошной кровеносный сосуд, раздул его как шар. Но эта женщина не шар, она не кровеносный сосуд, хотя ее руки дрожат каждый раз, когда она берет в руки туфлю и внимательно рассматривает.
Я наблюдаю за ней со своего прилавка прямо напротив обувного. Она взяла за правило всегда подходить к моему прилавку, даже когда не собирается ничего покупать. Но она забывчивая и часто покупает тот же продукт, который купила накануне, или возвращает то, что у нее уже есть. Она так часто просит прощения, что я начинаю звать ее про себя миссис Простите.
Я вижу ее в сезон отпусков, после того, как Марио теряет работу. Я вижу ее на неделе, в которую один из врачей клиники замечает Марио, когда тот сует таблетки себе в ботинок. Всю неделю Марио ходит по квартире, орет и кидается вещами. Он знает, что его не посадят, потому что власти взялись за эти клиники всерьез, ходят с проверками и все такое, чистая политика, говорит Марио, и для это меня пустой звук, но для него — гарантия, что его не посадят, потому что в клинике не вызовут полицию.
И все же. Теперь он станет пациентом, и ему придется платить за таблетки и рецепты, так же, как и всем остальным. Чистой прибыли станет меньше. Я прошу у мамы еще денег, хочу, чтобы мы сделали вклад, мама спрашивает, на что деньги, и я говорю, на новую одежду для работы. А Марио говорю, что мама даст денег, думая, что ему теперь будет немного легче, потому что одной проблемой станет меньше, что это единственное, чем я могу помочь, и это действительно помогает, правда, несильно.
Он обнимает меня и говорит, что я — лучшее, что когда-либо случалось в его жизни, и мне так трудно разомкнуть это теплое одеколонное объятие, такое нужное мне, такое желанное.
А женщина: она возвращается с мужем, они выбирают обувь, и она не подходит к моему прилавку. Она просто проходит мимо, и мы смотрим друг другу в глаза. Мы вдвоем одновременно улыбаемся.
* * *
Я не знаю, когда «двадцатки» становятся «сороковушками». Почти не замечаю, когда «сороковушки» становятся «восьмидесятками». Я помню первую. Бледно-розовая на моей ладони, как балетная пачка, которую я надевала на танцевальное выступление во втором классе. Как дома в моем районе, как баночный сок гуавы, или как сумерки, когда небо доедает солнце, и дороги встают, и я добираюсь до дома только тогда, когда розовый уже сменился красным, а красный сменился черным.
Первая: Марио положил таблетку в рот, и оболочка размякла, стала как желе. Он счистил ее с таблетки своей белой рубашкой. Мы вечно ходили по дому с пасхально-бледными мазками на одежде: розовыми, оранжевыми, зелеными. Что-то есть такое детское в этой жизни, в нашей жизни.
Марио поиграл с таблеткой. Натер ее: взял хомут для шланга, который украл из автосалона, и использовал его вместо терки. Окси превратился в пыль. Марио раскатал дорожку. Нюхать я умела — решила, что принципиально окси не будет отличаться от кокса — но он отличался, отличался текстурой, отличался вкусом на задней стенке горла. Марио велел мне не запрокидывать голову. А потом: я превратилась в пыль. Я сидела на берегу океана, завернутая в ворох полотенец, я ныряла в облака сахарной ваты, я умывалась теплым дождем, я держала Марио за руку, мягкую и скользкую, может, бархатную, может, как кленовый сироп. Нет, гостевая ванная. Я объясню.
Воспоминание: ураган Эндрю, 1992 год. Мы укрылись в единственном помещении без окон, в гостевой ванной холла. Не думаю, что когда-либо еще я оказывалась в таком тесном пространстве с родителями. Это было еще до того, как отцовский алкоголизм стал совсем плох, до того, как моя мать начала утрачивать себя, слой за слоем, пока в конце концов от ее эмоций не осталась только невесомая луковая шелуха.
Тогда еще теплилось что-то вроде любви из сериалов. Тогда была маленькая я, которая тряслась каждый раз, когда слышала грохот, хлесткий порыв ветра пятой категории, раздавивший машину под пальмой, сорвавший крышу, улетевшую в ночь, поломавший балконные перила. Но мне не было страшно. От мамы пахло мылом, чистотой. На раковине дрожала свечка — пробки уже выбило. На ней была черная ночнушка с красными цветами, и я думала, что она — чистое воплощение красоты и женственности, будущая я, человек, которому подражаешь в каждой игре в переодевание.
Папа не терял духа, поглаживал меня по спине. Я привыкла видеть его во врачебной форме или костюме, и клетчатые пижамные штаны казались мне знаком того, что я оказалась в другом, более интимном пространстве, и что этой ночью мы станем ближе как семья. Ванна была закупорена и наполнена водой, которая мерцала в свете свечей. Я видела наши отражения, когда смотрела в зеркало ванной, и думала, что видят другие, когда смотрят на нашу семью. Мы выглядели близкими друг к другу.
В какой-то момент снаружи поднялся ветер, громко треснула ветка, и родители обняли меня, вдвоем. Героин вернет меня туда. Героин станет единственным путешественником во времени, встреченным мной в этой жизни. В этом теплом пузыре безопасно, как в глазу у бури. Снаружи все бушует, а мне тепло, меня обнимают. Что можно сказать о человеке, если она не хочет, чтобы один из самых смертоносных ураганов в истории Флориды прекращался?
Но я никогда не вернусь в тот, первый раз. И в ту ванную. Я буду нарезать дорожки и клясться, что никогда не пущу по вене, пытаясь поймать этот самый первый кайф. А потом покупать шприцы, строя из себя диабетика с потребностью в инсулине. Хлоп по коже, игла под кожу, но пока не в вену, не сразу. Поделюсь шприцом с Марио. У меня кончатся деньги, клиники прикроют, вся страна обо всем догадается, и моя мать обо всем догадается, и запасы колес истощатся, и Марио придется покупать у своего кореша, намного дешевле за первую дозу. И я даже буду осознанно покупать героин с примесью фентанила, потому что лишь бы, лишь бы, лишь бы. Лишь бы вернуться в тот первый кайф. Никто не скажет мне, что этому никогда не бывать. Никто не скажет мне, что жизнь превратится в ежедневную борьбу за то, чтобы отсрочить болезнь на подольше, и даже кайфа никакого больше не будет. Сначала нас тошнило от травы, а потом она нас лечила. Не верьте никому, кто говорит, что трава — это не любовь.
Но пока без героина. Операция Остановим Все Колесные Конвейеры пока не началась. До доллара за миллиграмм пока далеко. Далеко до лечебницы за лечебницей, половина из которых окажутся аферистами, но я этого пока не знаю. Далеко до криков моей матери о том, что она отдаст свою жизнь, лишь бы спасти мою, отдаст жизнь, лишь бы услышать от меня, что я хочу жить. Марио и я: мы направляемся прямо в ад, взявшись за руки, но я этого пока не знаю. Я знаю только то, что дело уже не в одних наркотиках. Я знаю, что вдобавок влюбляюсь и схожу от него с ума. От него. От них. Это кажется одним и тем же. Схожу с ума. Схожу с ума.
Никто не говорит «прихожу в ум», когда влюбляется.
Муж и жена стоят передо мной, и муж говорит, она не хочет делать подтяжку глаз, хотя я ей твержу, что она со своими морщинами выглядит херово. Он снова говорит мне, что я хорошенькая, и говорит, подбери ей чего-нибудь, чтоб хоть как-то исправить ситуацию. Я раскладываю на прилавке наши предложения, и женщина переводит взгляд с одной баночки на другую, и я замечаю, что ее глаза начинают слезиться, и мысленно умоляю ее, пожалуйста, не плачь, пожалуйста, не плачь, пожалуйста, не плачь. Она не плачет.
