Ана сейчас так отчетливо ощущала собственное дыхание, что даже не понимала, как вообще раньше дышала, не задумываясь об этом, не замеряя каждый вдох и выдох. Все тело как электрическая искра. Она хотела бежать, но ей хватило ума остаться в укрытии. Она смотрела, как лучи их фонариков скользят над ее головой, описывая круги. Она глубже вжалась в тень кустарника перед собой и подумала об обещании, которое дала матери перед ее смертью: она будет жить, она будет бороться. Она скомандовала себе сглотнуть. Она скомандовала себе дышать.
Они задержали остальных детей. Ана знала, что родители учили своих детей специально искать агентов и идти к ним. Слухи были самые разные: что детей не станут отправлять обратно, что ребенок без родителей или родитель с ребенком быстрее получит статус беженца, что детей отправят прямиком к родственникам, если у них кто-то есть в стране. Или ничто из этого не было правдой, или все было правдой.
Столько тишины, что наедине с мыслями становилось невыносимо. Она тихонько плакала ночами, проведенными на полу конспиративных домов и мотелей по всему Тамаулипасу, Сан-Луис-Потоси, Монтеррею. Рак унес ее мать так стремительно, что у нее совсем не было времени на такую блажь, как скорбь. Какая же это роскошь — чувствовать. Боль теперь сошла до щемящей тоски, которую хотелось растереть в груди и свернуться вокруг нее клубком. Так долго она сдерживала свое горе. Она держалась и улыбалась матери, когда вела ее хрупкое тело по коридору клиники или накрывала ей рот аппаратом искусственной вентиляции легких. Когда ее мать закашливалась в салфетку и салфетка мокла от капель крови, она делала вид, что шанс еще есть, надежда на выздоровление есть. Ана подумала, что это стало ее работой: не горевать, чтобы дать погоревать ее матери. Она была зыбким равновесием в мире пластиковых трубок, дыхательных аппаратов, металла. В этом безмолвном путешествии Ана выпустила наружу своего внутреннего плачущего ребенка, ребенка, оставшегося в этом мире без матери и такого же одинокого, какой она была шесть лет назад.
Она вспоминала соседку, приютившую ее на несколько дней. Короткий миг, маленький жест, но так отпечатавшийся в памяти, как бывает только в детстве, когда все запоминается чередой образов: деталь, цвет, слово, и одно мгновение вдруг становится определяющим, и ты даже не успел понять, почему. Дж-как-то-дальше, которая рассеянно наносит блеск на губы, вбивает в волосы фруктовый мусс по утрам. Дом Дж-как-то-дальше, точь-в-точь как дом ее матери, но совсем пустой, лишенный всяких украшений и индивидуальности. Она вспомнила, как они лежали вдвоем в кровати и смеялись, когда она еще не знала, что ждет ее впереди.
Она чувствовала себя виноватой перед ней и очень тревожилась, будучи ребенком пытаясь осмыслить случившееся, и думала, что полиция забрала ее, не сказав этой женщине ни слова, и что она, вероятно, всю оставшуюся жизнь будет задаваться вопросом, что же случилось с Аной. Полиция была вполне на это способна. Враги. Наверное, Дж-как-то-дальше была в своей комнате, когда они пришли. Она так и не вышла. Даже несколько лет спустя Ана думала о том, чтобы найти ее в интернете, все объяснить. Но Ана провела с ней всего несколько дней; такое поведение казалось глупым и даже навязчивым. И все же, когда Ана впервые подумала о возвращении в Штаты, где у нее не было семьи, именно эта незнакомка необъяснимым образом всплыла в ее памяти. Может быть, она просто хотела поблагодарить ее. За то, что смягчила удар.
Ана сомневалась, что увидит ее снова, но все равно решила съездить в свой старый район. Тем более, это в Майами, где местность была ей хоть чуточку знакома. Откуда были родом все ее детские флэшбеки. Где в школах привыкли к девочкам без родителей и номеров социального страхования.
Ана слышала, как некоторые дети плакали, когда агенты грузили их в фургон. Слышала, как одна женщина сказала: «Это моя дочь». Один мужчина сказал: «Нет, больше никого нет». Она слышала приглушенные голоса из раций агентов и звук захлопывающихся дверей. К тому времени, как взревел мотор фургона и огни исчезли, ей ничего так не хотелось, как просто съежиться на земле и уснуть. Но останавливаться было рано. Как скоро появятся другие фургоны? Другие люди, рыщущие по дорожкам?
Сейчас вокруг не было ни других фургонов, ни других людей, только дома, магазины. Забытая удочка, забытый пенопластовый кулер. Почти порочные приметы ленивых вечеров, может быть, всплеска в реке, поворота запястья. Она подумала, много ли семей смотрели на реку и думали о девочках вроде нее, говоря себе: «Слава Богу, мы не на их месте». Если бы жизнь свернуть хоть чуточку в сторону, она бы тоже так думала.
Тропинка змеилась через темные заросли кустарника, как река, разрезающая почву. Она припомнила инструкции польеро: направо… нет, налево шоссе. Впереди фонари отбрасывали на землю тени, похожие на тюремные решетки, манили Ану обещаниями ложной безопасности: Ползи на свет. Как давно она не спала ночь напролет? Как давно она…
Адреналин схлынул, оставив после себя только переутомление, и она даже не смогла додумать мысль до конца. Впереди она услышала шум одинокой машины.
* * *
Три дня и бог знает сколько пересадок спустя поезд доставил ее в Хайалию. Из всех железнодорожных вокзалов, которые она проезжала, этот навевал наибольшее уныние.
Точка соприкосновения между югом и западом, усталые тела, люди, которые не смогли позволить себе билеты на самолет или накопили слишком много штрафов за вождение в нетрезвом виде, чтобы ехать на машине. Мужчина с длинной рыжей бородой вскинул на плече сумку с флагом Конфедерации. Женщина протащила трех детей, которые, капризничая, цеплялись ей за ноги.
Ана вышла из поезда, моргая от яркого солнечного света. Выцветший, выгоревший мурал на одной из вокзальных стен изображал Майами, который она хранила в своих грезах: покачивающиеся пальмы и до невозможности синее небо, небо, которое перетекало в океан так плавно, что нельзя было сказать, где кончается одно и начинается другое. Железная решетка на кондиционере, защищающая его от кражи, загораживала половину мурала. За вокзалом виднелись столбы заводского дыма и склады, перерезанные автомобильной трассой и метро Майами-Дейд.
Она все изучила и знала, что на метро может доехать до Кендалла, а оттуда — на автобусе прямо до своего старого дома. Она уже отсчитала нужную сумму денег и спрятала в другой папке на молнии в рюкзаке. Она двинулась к станции Хайалиа, проходя мимо заколоченных магазинных витрин, лавочек по обналичиванию чеков, ломбардов. Приятно было увидеть сальвадорское местечко, где продавали пупусы
[98], спрятанное между двумя заброшенными зданиями под эстакадой. Она не смогла заглянуть внутрь, потому что кто-то зарисовал стекло сельским пейзажем с запряженной лошадью каретой. Над покатыми холмами были приклеены листовки с анонсами выступлений различных исполнителей и клубных вечеров. Но она чувствовала запах масы, жареных бобов, детства.
В метро она сидела в окружении старшеклассников, возвращающихся домой из школы, шумных, счастливых и не обращающих на нее никакого внимания, и офисных работников в костюмах, которые или читали книги, или смотрели сквозь нее. В раковинах привокзальных туалетов Ана устраивала себе импровизированные помывки, но понимала, что выглядит довольно дико. Липкая, соленая. В животе у нее заурчало.
