– Мэтью… – пытается подольститься Ханна, – а вдруг оно было написано до того…
– Нет, – резко, будто захлопывая тяжелую дверь, припечатывает тот.
Он хмуро разглядывает Оливию, крепко сжимая ее плечи. Кузен худой и выглядит так, словно несколько недель не спал, но что-то в его взоре пугает.
– Он говорил, я последний из рода. Сказал, больше никого не осталось. – Голос Мэтью пресекается, будто ему больно, но пальцы безжалостно впиваются в кожу Оливии. – Тебя не должно здесь быть.
Она вырывается, а может, он сам ее отталкивает. Так или иначе, но меж ними вдруг появляется расстояние в один шаг. Пропасть – такая узкая, но непреодолимая. Они не отрывают взгляда друг от друга.
– Тебе не следовало появляться в Галланте. – Мэтью указывает на дверь. – Уходи.
Оливия покачивается на каблуках, Ханна и Эдгар переглядываются.
– Слишком темно, – наконец возражает старик. – Ей нельзя уходить сегодня.
Мэтью бормочет ругательства себе под нос.
– Значит, с первыми лучами солнца, – заключает он и направляется к выходу, бросая через плечо: – Вон из этого дома, и никогда не возвращайся.
Оливия зло и растерянно таращится ему вслед. Смотрит на Ханну, на Эдгара, надеясь на хоть какие-то объяснения, но никто не говорит ни слова. Они так и стоят втроем в гостиной, где слышны лишь топот сапог Мэтью, треск очага и прерывистое дыхание Оливии.
Она смотрит в камин: письмо исчезло, а с ним и мечты о Галланте. Озирается в поисках чемодана, потом оглядывается на дверь.
Куда же ей идти?
– Сегодня об этом тревожиться ни к чему, – вздыхает Ханна. – Утро вечера мудренее.
Она устало откидывается на спинку дивана, и Эдгар кладет руку ей на плечо. Оливия замечает: Ханна склоняется к нему.
– Мне жаль, – говорит она. – Мэтью нынче сам не свой. Когда-то он был славным мальчиком.
В это Оливии верится с трудом. Она пытается перехватить взгляд Эдгара, попросить объяснений, но старик не смотрит на нее. Тогда, опустившись на колени, Оливия начинает собирать осколки вазы, только Ханна ей не дает.
– Оставь, – говорит она и с усмешкой добавляет: – Ты оказала мне услугу. Я всегда думала, что эта ваза уродливая. Должно быть, ты голодна?
Оливия вскакивает на ноги. Она не слишком голодна, но Ханна не дожидается ответа.
– Пойду-ка состряпаю что-нибудь на скорую руку. Эдгар?
– Идем, дитя, – вздыхает тот, поднимая чемодан гостьи. – Я провожу тебя в комнату.
* * *
Лестница, по которой Эдгар ведет ее наверх, старая, но прочная. Шаги едва слышны. Оливия перехватывает взгляд своего провожатого и показывает знаками: «Давно вы здесь живете?»
– Слишком давно, – с усталой улыбкой отвечает тот. – Дольше, чем Мэтью, но не так давно, как Ханна.
«Вы знали мою мать?»
– Да. Мы все были убиты горем, когда она исчезла.
Сердце Оливии частит, в памяти всплывают слова матери.
Свобода – что за жалкое слово для такого изумительного понятия. Не знаю, каково это, но хочу узнать.
Ее мать не силой увезли из Галланта. Она ушла по собственной воле. Руки Оливии порхают быстрее, вопросы так и льются:
«Куда она отправилась? Вы знаете почему? Она вернулась?»
Эдгар медленно и уверенно качает головой.
«Она умерла?»
Этот вопрос Оливия боялась задавать: по правде говоря, она все еще не знала, что сталось с мамой. Читая последние страницы дневника, Оливия всегда воображала, как мать пятится к краю обрыва. Шаг, еще шажок, и вот уже земля уходит из-под ног.
Каждое слово звучало как прощание, и все же…
«Она умерла?» – вновь спрашивает Оливия, потому что Эдгар перестал качать головой. Он вжимает ее в плечи, уголки губ опускаются.
– Прости, – говорит он. – Я не знаю.
Оливию охватывает досада, но не на Эдгара, а на Грейс, женщину, которая исчезла, оставив после себя лишь потрепанный дневник и молчащее дитя на крыльце школы. На то, что история обрывается, не дойдя до финала.
Они поднимаются на второй этаж, и Эдгар заводит Оливию в широкий коридор, куда выходят двери комнат. Все закрыты.
– Ну вот мы и пришли, – провозглашает он, остановившись у второй слева.
Дверь с шорохом открывается, за ней – чудесная комната, больше спальни любой из матушек и намного красивее.
Взгляд Оливии сразу падает на кровать – не какую-то койку, а огромную кровать о четырех столбиках с балдахином и пуховыми подушками. Настолько широкую, что можно раскинуть руки и не коснуться краев.
Эдгар уже собирается уходить, и Оливия знаками его благодарит.
– За что? – удивляется он.
Та показывает на комнату, дом, на себя и пожимает плечами. «За всё».
Он кивает, выдавливая улыбку.
– Ханна скоро поднимется, – бормочет старик и выходит, плотно прикрывая за собой дверь.
Сначала Оливия просто стоит, не зная, что делать дальше. У нее в жизни не было своей комнаты и всегда интересовало – каково это, иметь целиком принадлежащее тебе пространство и дверь, которую можно запереть.
И пусть сцена в гостиной вышла странная, кузен оказался жесток, а в голове роятся вопросы, Оливия кружится по полу, а потом со всего маху бросается на кровать. Ждет, что поднимется облако пыли, но его нет, руки и ноги тонут в мягкой перине. Оливия лежит с распростертыми руками, будто снежный ангел.
Моя комната, думает она и сразу напоминает себе, что комната ее лишь на эту ночь.
Оливия садится и осматривает обстановку. Спальню украшают элегантный шкаф, пуфик, стол перед большим окном с закрытыми ставнями. В стене есть еще одна дверь, Оливия открывает ее, думая, что там чулан или другой коридор, но видит роскошную ванную комнату с зеркалом, раковиной и купальней на когтистых лапах. Это не железное корыто с еле теплой водицей на донышке, а настоящая керамическая ванна, где можно полежать.
Здесь нет других девчонок, локтями пробивающих себе путь к раковине, набирающих горячую воду, отталкивающих Оливию плечами, чтобы сделать прическу или полюбоваться собой, потому она медлит у зеркала, изучая отражение, как множество раз вглядывалась в дневник матери, ища подсказки – кто она такая, откуда взялась…
Вот глаза, темно-серого цвета. Кожа – бледная, но не фарфоровая. Волосы, почти угольно-черные.
У раковины лежит маленький гребень, спинка украшена голубыми цветами. Погладив изящные зубцы, Оливия берет его и закрепляет над ухом.
Голубые цветы словно светятся на ее идеально прямых волосах, кончики которых достают до плеч. Весной в порыве гнева Оливия обрезала пряди. Ее бесила официальная прическа воспитанниц школы Мериланс – косы, поэтому она украла ножницы и обкорнала волосы до воротника – чтобы заплетать было нечего.
