Затаив дыхание, Оливия ждет, пока вошедший переступит порог, и шаги застучат не по дереву, а по ковру.
– Странное дело, – хмыкает Ханна. – Клянусь, эту комнату я запирала…
Разговаривает она громко и явно не сама с собой.
– Ты не первый ребенок, который прячется в этом доме. Только большинство из них играли в прятки. Давай-ка выбирайся. Я слишком стара ползать по полу.
Оливия со вздохом поднимается на ноги. Ханна тянется к ней, но Оливия безотчетно шагает назад, пряча за спиной забинтованную ладонь, словно какой-то секрет.
Ханна безвольно роняет руку, в глазах светится печаль.
– Боже, деточка, я вовсе не сержусь… Если хочешь осмотреться – вперед; в конце концов, это твой дом.
Мой дом, думает Оливия, и слова бьются колокольчиками надежды у нее в груди. Ханна бросает взгляд на скульптуру, и, кажется, при виде сооружения ее настроение портится.
– Идем, – говорит экономка. – Уже поздно.
Солнце клонится к закату, и они намертво запечатывают дом, будто склеп. Из комнаты в комнату Оливия идет за Ханной, взбирается на кресла и стулья, чтобы помочь закрыть большие ставни и опустить створки окон. Зряшная трата сил – запираться внутри, когда на дворе столь чудесная погода, но Ханна объясняет:
– В такой пустынной местности что-нибудь все время норовит пробраться в дом.
Ужинают они на кухне. Кухонный стол от старости весь в царапинах и вмятинах. Зато никаких очередей громкоголосых девчонок или матушек, надзирающих, точно вороны, за трапезой. Только Эдгар и Ханна весело переговариваются – он, набросив на плечо полотенце, достает из духовки противень, а она накладывает в миску овощи. Оливия расставляет на столе четыре тарелки, хотя Мэтью нет. Оливии даже становится не по себе – так ей хорошо. Словно хлебаешь стылой зимой горячий суп, и с каждым глотком по телу разливается тепло.
– Ну вот, – говорит Эдгар, водружая на стол поднос с медальонами из говядины.
– А что у тебя с рукой? – спрашивает Ханна, заметив бинт на ладони Оливии.
– Боевое ранение, – хмыкает Эдгар. – Ничего, справился, мне такое по плечу.
– С тобой нам повезло, – улыбается Ханна, целуя его в щеку.
Жест такой простой и целомудренный, но видно, что за ним стоят годы теплых чувств. Щеки Оливии заливает краска.
– Что подтверждает одно: мне следует чаще размещать объявления в газетах.
– Скажи миру верные слова, – кивает Эдгар, – и наудачу что-нибудь подвернется.
Оливия замирает.
Я разослал такие письма во все уголки страны. Возможно, именно это отыщет тебя.
– Кроме того, – заявляет Эдгар, опускаясь на свое место, – я решил, что нашу гостью нужно накормить на славу.
Гостью…
Оливия вздрагивает, будто от холодного порыва ветра. Она старается держаться невозмутимо, когда Ханна передает ей миску с печеным картофелем и пастернаком.
– Ешь.
Это целый пир, а за день в саду у Оливии живот подвело. Так хорошо она никогда не ела. Когда первый голод утолен и ест Оливия уже не так поспешно, Ханна принимается расспрашивать, как ей жилось до письма. Оливия объясняется знаками, Эдгар переводит, Ханна, прижав руку ко рту, слушает историю о том, как на ступенях Мериланса нашли сироту и как она провела в приюте почти всю жизнь. Оливия не рассказывает о матушках, о других девочках, о меловой доске и садовом сарае, об Анабель. Ей уже кажется, все это похоронено в прошлой жизни, будто глава в книге, которую можно закрыть и уйти. И она этого хочет – потому что хочет остаться в Галланте. Даже если Мэтью против ее присутствия. Остаться и превратить поместье в свой дом. Остаться и узнать все его секреты – почему обитатели так боятся темноты, что случилось с остальными Прио́рами, что имел в виду Мэтью, когда назвал Галлант про́клятым.
Она уже поднимает руку спросить, но на порог падает тень. Оливия оборачивается, решив, что это гуль, но позади стоит кузен. Он идет к раковине и принимается оттирать с рук садовую грязь.
Мэтью бросает взгляд на Оливию и бормочет:
– Все еще здесь…
Ханна лишь улыбается и поглаживает Оливию по забинтованной руке.
– Машина в ремонте. Сможет выехать лишь через несколько дней, – говорит экономка.
Ее глаза блестят, и блеск этот озорной. Еще одна ложь. Но Мэтью только вздыхает и убирает мыло на место.
– Сядь и поешь, – зовет Эдгар, но кузен качает головой, бормочет, что не голоден, хотя его тщедушное тело словно умоляет о добром ужине.
Мэтью уходит, будто забрав с собой из комнаты весь воздух. Ханна с Эдгаром ковыряются в еде, пытаясь заполнить тишину непринужденной беседой, но выходит скованно и неловко.
Оливия перехватывает взгляд Эдгара.
«Мэтью болен?»
Посмотрев на Ханну, тот отвечает:
– Мэтью устал. Если долго не знать отдыха, от усталости можно заболеть.
Он говорит правду – своего рода, – но за словами скрывается какой-то подтекст. Они столько всего недоговаривают… В кухне повисает молчание. Вот бы снова все было как до прихода Мэтью, думает Оливия. Но тарелки пусты, и Ханна уже поднимается, говорит, что соберет для хозяина поднос с ужином, если Эдгар его отнесет. Тот видит, что Оливия смотрит на него, держа руки наготове, чтобы расспрашивать о доме и Мэтью, но все же старик встает и поворачивается к ней спиной.
Оливия в бешенстве: ему достаточно просто отвести взгляд, чтоб заставить ее замолчать!
Она прячет зевок, хоть еще нет и девяти; Ханна предлагает ей печенье, упомянув, что горячая ванна и теплая постель пойдут на пользу, а потом выпроваживает из кухни.
К лестнице Оливия идет длинной дорогой, мимо малой передней с выходом в сад. Должно быть, ночь выдалась облачная. В дверное оконце не проникает лунный свет, но холл не пуст. Будто часовой там стоит гуль, что некогда был дядей Артуром, повернувшись к ней спиной и таращась в темноту.
* * *
Хозяин дома голоден.
Он измучен им, этим голодом. Тот вгрызается в тело, будто зубы в кость, пока боль не становится невыносимой. Пока пальцы не скрючиваются, суставы не застывают.
Голод не сдается. Как и это место.
Хозяин идет по разоренному саду. Мимо пустого фонтана, по бесплодной земле, ломкой иссохшей почве, что скатывается от подножия дома, будто кусок ткани, брошенный гнить в шкафу. Изъеденный молью. Постылый.
Плоды сгнили. Земля пересохла. Дом осыпается, словно песчинки в песочных часах. Хозяин съел все, до последней крошки, до последнего кусочка. Ничего не осталось. Теперь он гложет сам себя. С каждой ночью чуть больше и больше.
Он – огонь, что задыхается без воздуха. Но еще не все кончено! Он будет жечь, жечь, жечь, пока дом не рухнет, пока не рухнет весь мир.
