Тяжело сглотнув, Оливия прислушивается к буре и в глубине души опасается, что Галлант ей лишь привиделся, что, проснувшись, она обнаружит себя в Мерилансе, скорчившейся в садовом сарае, по старой жестяной крыше которого барабанит дождь.
Но потом с лестницы доносится голос Эдгара, зовущий Ханну, и страх исчезает. Она по-прежнему здесь. Все реально.
И все же на всякий случай Оливия роется в шкафу матери и выбирает самое яркое платье: синее, красочное, словно вызов. Такому цвету не место в Мерилансе. Она уже заканчивает с пуговицами, когда вдруг слышит за окном шум… Негромкий, почти скрытый завесой дождя и все же проникающий в комнату: шорох шин по гравию, гул мотора.
Машина.
На короткий и страшный миг Оливию захлестывает паника. Наверняка приехали за ней. Выглянешь в запотевшее окно, а там тот же черный автомобиль, который увез ее из Мериланса, и вот теперь он, будто катафалк, поджидает, чтобы доставить обратно. Но набравшись смелости посмотреть наружу, на фонтан и подъездную аллею, Оливия видит Эдгара, который вышел к фургону мясника. Происходит быстрый обмен ящиками, взмах руки, затем водитель снова садится за руль и уезжает.
Лихорадочный пульс начинает замедляться. Пальцы, которые сжимали стол, расслабляются. Оливия снова подходит к кровати, забирает дневники матери, затем, отыскав в смятой постели блокнот, сует все это под мышку и направляется к лестнице.
За окном ужасная погода, но в доме довольно приятно. Повсюду царит сонная атмосфера. Негромко посвистывает сквозняк, дребезжа распахнутыми ставнями, и трудно определить, который час, ведь солнце укрылось за слоями облаков. Может, десять утра, или шесть вечера, или вовсе день. Эдгар тихонько напевает в кухне, но, заслышав потрескивание дров, Оливия идет в гостиную. Там в кресле, развернувшись к огню, устроилась Ханна с книгой на коленях.
По ее словам, она провозгласила этот день днем чтения. Когда погода меняется, больше заняться нечем.
– Мои кости стареют, – жалуется Ханна. – Сырость им не по душе.
На другом кресле сидит не замеченный ею гуль. Это юноша; виден лишь его локоть, опирающийся на колено, и подбородок, опущенный на руку, – он повторяет позу Ханны.
Оливия старается по памяти отыскать его среди галереи Прио́ров, но не хватает лица, а когда гуль перехватывает ее взгляд, то растворяется в бархатных подушках. Прижав к себе дневники, Оливия ускользает из гостиной. Интересно, сколько в Галланте призраков… По одному на каждое надгробие? Все покойники всегда возвращаются домой?
Ноги сами несут ее в музыкальный салон.
За стеклом эркера сплошным потоком льет дождь. Розы поникли головками, стена вдали почти не видна, размыта водой и туманом, отчего каменная кладка кажется лишь незаконченным наброском. Оливии чудится, что она вот-вот увидит за окном Мэтью, который, невзирая на дождь, опустился на колени среди цветов.
Но кузена нет и следа. Наверное, он еще не поднимался. Оливия вспоминает, каким изможденным бедняга выглядел накануне, его сгорбленные плечи, тени, залегшие под глазами, и надеется, что Мэтью удалось поспать.
Рояль молчаливо ждет, но Оливия противится желанию опуститься на банкетку, попытаться повторить мелодию Мэтью – а вдруг он отдыхает, и музыка его разбудит… Она устраивается на мягких подушках, лежащих на подоконнике, и раскладывает дневники и блокнот, словно кусочки головоломки, которые ждут, пока их разгадают.
«Я пошла за стену, – строчила мать. – И встретила Смерть. Я не выдала брату, что слуга-тень отпустил меня. – И еще: – Прошлой ночью я ему написала».
Эти слова в ней что-то задевают, и Оливия открывает первую запись в старом зеленом дневнике, хотя те строки намертво выжжены в ее памяти.
«Если ты это читаешь, я в безопасности».
Ей всегда казалось, что начало какое-то странное. Теперь ясно, это обращение. Запись была адресована отцу, судя по тому, что мать ему писала, как оплакивала потерю.
«Не покидай меня. Побудь еще немного. Ты не можешь уйти, пока не увидишь ее…»
Если это правда, выходит, ее отец – «самая высокая тень», которую, по словам Грейс, она встретила за стеной. Но Оливия видела – за ограждением ничего нет. Ее возлюбленный не мог быть плодом воображения матери, призрачной фигурой из сказки, сама Оливия доказательство тому, что он настоящий. Он жил и дышал…
А также писал.
Оливия листает красный дневник, пока не натыкается на строчку: «…когда я проверила, то увидела, что он ответил».
Нахмурившись, она изучает то один дневник, то другой, хотя зеленый прочла тысячу раз: в нем только небрежный почерк матери, ее путаные мысли.
Оливия снова переворачивает страницы, ища малейший след отца, но находит лишь прежние записи и рисунки, что выучены наизусть.
Ее охватывает разочарование, и в сердцах Оливия швыряет подушку через всю комнату.
«Что же ты делала?.. – думает она, обращаясь к матери. – Что имела в виду? Помоги мне понять».
Сбоку мелькает тень. Сквозняк подхватывает волосы. Босые ноги бесшумно ступают по половицам. Мама. Оливия не поднимает взгляд, боясь, что, если посмотрит, призрак исчезнет. Она сдерживает порыв, даже когда силуэт проплывает мимо. Даже когда он опускается на подушки.
В груди Оливии громко колотится сердце. Она привыкла не обращать на гулей внимания или прогонять взглядом, но ей никогда не приходило в голову их позвать. Она и не думала, что они послушают.
Но теперь рядом, словно явился на зов, сидит призрак матери, поджав колени под подбородок. Она такая юная, что Оливия дивится: Грейс выглядела так, когда умерла или когда ушла? Или когда только начала мечтать о свободе – которая из этих Грейс вернулась в Галлант?
Краем глаза Оливия замечает, что Грейс подается вперед, будто рассматривает дневники, водит прозрачной рукой по картинкам, и чернила под ее пальцами словно расцветают. Взгляд матери – потусторонний, одна половина лица тает в тени, – обращен к Оливии. Рот – то, что от него осталось, – открыт, будто гуль пытается заговорить. Не слышно ни звука, и все же призрачная Грейс водит рукой над рисунками.
Оливия сквозь дымку плоти матери рассматривает страницу. А потом в глубине сознания вдруг что-то щелкает. Взяв красный дневник, она перелистывает его в начало, к одному из набросков матери. Он такой нежный, такой детальный – и как же отличаются от него чернильные пятна.
Словно выполнены другой рукой. Два разных стиля. Два разных художника.
Оливия смотрит на дневник, который всегда был у нее, и, наконец, понимает.
Слова – голос матери.
А рисунки – отца.
Если ты это читаешь, я в безопасности.
Я лежу без сна и гадаю…
Почему ты помог мне? Почему остаешься здесь?
Ты боишься уйти? Или привязан к нему, как привязана я,
