На разбитой столешнице – одинокое яблоко, совсем высохшее, рядом с ним в пыли виднеется след длинных тонких пальцев.
От ужаса по позвоночнику бегут мурашки.
Она вспоминает, как такие же пальцы постукивали по подлокотнику кресла, а сквозь изорванную кожу проступали белые кости. Эти пальцы поймали руку танцовщицы и притянули к хозяину. Эти пальцы стряхнули прах несчастной, будто грязь.
Оливия переводит взгляд на маленькую боковую дверь возле кладовой. Окошко в створке смотрит в ночь. Не на сад, что раскинулся позади особняка, а на подъездную аллею и фонтан, а еще дорогу за ним.
Оливия бросается вперед и в пять шагов оказывается у двери, выбегает из дома в ночь, будто внезапно захотела подышать свежим воздухом. Она не знает, куда идти – обратно к стене, которую невозможно преодолеть, или к пустой дороге, но одним путем уже пробовала выйти, потому собирается испытать второй.
Оливия шагает на аллею, гравий впивается в босые ступни. «Шрш-шрш», – будто ворчит он слишком громко, когда Оливия торопливо семенит мимо фонтана, где возвышается каменная дама. Протянутая рука отбита, пышное платье в трещинах, в пустой чаше валяются камни и…
Но чаша не пуста. Там, на дне, лежит мальчик.
Глава двадцатая
Мальчик.
Не гуль, а настоящий мальчик, из плоти и крови, целехонький и вовсе не прозрачный. Он примерно одних с Оливией лет, возможно, на год или два младше, рыжевато-каштановые волосы скрывают лицо. Выглядит так, будто он просто забрался в фонтан, свернулся калачиком на холодном камне и уснул. Если бы не серебристый отблеск его кожи, не стянувший запястья темный плющ, усики которого обвивают ноги статуи. Если бы не полная неподвижность…
Однажды Оливия видела труп. Это случилось у дороги, пару зим назад: женщина, вернее, оставшаяся от нее оболочка, вдруг опала как лист на морозе и больше не поднялась. Она тоже была похожа на спящую, но руки и ноги у нее окоченели, кожа на костях обвисла, и искра жизни определенно погасла.
А мальчик в фонтане не мертв.
Так Оливия говорит себе, наклоняясь к нему. Пальцы скользят по воздуху совсем рядом с лодыжкой, где ноги крепко связаны сорняком, но не дотягиваются. Оливия уже собирается перекинуть через каменный бортик ногу, когда вдруг ощущает чье-то присутствие, слышит хруст гравия под ногами и поднимает взгляд, надеясь, что это очередной гуль, но вспоминает: те не производят шума.
На подъездной аллее стоит солдат.
Худощавое, тонкое как плеть существо; на груди поблескивают доспехи. Темные глаза почти скорбно взирают на пришелицу, но в них нет жалости. На осыпающихся ступеньках парадной лестницы мелькает тень: там поджидает второй солдат, с сияющим наплечником, здоровяк. У него скучающий вид, он сутулится, опустив локти на колени и свесив большие лопатоподобные руки.
Оливия отступает на шаг от фонтана и свернувшегося у ног статуи мальчика, как вдруг замечает справа движение и блеск перчатки: из-за каменной дамы выходит, улыбаясь по-волчьи, третья тень.
Широкоплечий встает.
Двое других устремляются вперед.
У бедер сверкает металл, но они не достают оружия. Почему-то от этого только хуже.
Пустые руки солдат подрагивают. Темные глаза сияют.
«Ты взывала о помощи», – сказал гуль в кабинете, хотя Оливия всего лишь об этом подумала.
И тогда она опять мысленно произносит: «Помогите».
Оливия не говорит его вслух, не показывает жестом, это лишь безмолвный шепот, просто ничтожный вздох.
«Помогите, – думает Оливия, глядя, как тени приближаются к ней. – Помогите, помогите, помогите…»
И тогда они появляются.
Три гуля – не из дома, не из сада или тьмы. Они поднимаются прямо из земли, как сорняки прорастая сквозь гравий аллеи. Юноша и старуха, и еще один, которого Оливия видела в музыкальном салоне, первый из Прио́ров. Их тела изувечены, расколоты тьмой, и хоть в складках одежды не сверкает сталь, когда-то они явно облачались для битвы.
Гули будто явились на зов; встав перед Оливией, они своими телами прикрывают ее как щитом.
Солдаты хмурятся: здоровяк недоуменно, худощавое существо – с раздражением, коротышка глумливо усмехается. Юноша выходит вперед, раскинув пустые руки. Гули молчат, но Оливия чувствует их приказ, что отзывается в костях: «Беги».
Она снова бросается к мальчику в фонтане, но старуха ловит ее за руку, качает головой и отталкивает.
А потом вдруг спину старухи пронзает клинок; она шатается. Оливия знает, что гули не могут умереть, ведь они уже мертвы, но вид острия, показавшегося из груди, коленей, беззвучно подломившихся и опустившихся на землю, потрясает до глубины души.
С солдатами гулям не тягаться. Они лишь выиграли ей время.
И она мчится в единственном возможном направлении – не к пустынной дороге, а обратно в сад. Отчаянный бег из одной лишь необходимости оказаться подальше. Подальше от дома. Подальше от солдат в сверкающих доспехах. Она несется вперед, синее платье цепляется за колючки и шипы, босые ноги шуршат по ковру мертвой травы между увядшим садом и бесплодными фруктовыми деревьями. Прочь – к бесконечной стене, к неотворяющейся двери. Оливия почти на месте, как вдруг шершавый корень цепляет ее за ноги, и она падает. Боль пронзает руки и колени. Удар выбивает из легких весь воздух, но в голове стучит: вставай, вставай, вставай.
Зарывшись ладонями в холодную влажную почву, Оливия пытается оттолкнуться. Крошечные палочки колют кожу, и Оливия – увы, слишком поздно – понимает, что это вовсе не палочки, а кости, разбросанные у стены. Слишком поздно чувствует острую боль, судорожные движения под руками. Слишком поздно понимает, что земля внизу превращается в ковер из лапок, меха и крыльев, и все они живые.
Оливия шарахается назад, руки охвачены ледяным ознобом.
«Уходите, – думает она, – уходите!»
Разлетаются прочь вороны, прыскают мыши, разбегаются кролики. Охваченная сосущим холодом, она заставляет себя подняться, бросается к двери в стене и ударяется об створку. Железо вздрагивает, но не поддается.
Оливия бьется в дверь снова, но звук не расходится, оканчиваясь прямо там, где ее кулаки молотят по железу, металл впитывает грохот, как мягкая пуховая подушка поглощает крик.
Почти бездыханная, Оливия прислоняется к двери. Потом разворачивается, прижимается к холодному железу спиной и устремляет взгляд во тьму. Возможно, это некая первобытная потребность встретить судьбу лицом к лицу, та же сила, что побуждает маленьких девочек заглядывать под кровать, ведь неизвестность куда хуже, чем знание.
