Поэтому Оливия держит их в себе, а где-то в недрах дома хлопает дверь.
Ханна не обнадеживает гостью.
Эдгар не заверяет, что все пройдет.
Они не говорят не обращать на Мэтью внимания, пойти отдохнуть, не говорят, что завтра наступит новый день. У Оливии столько вопросов, но по сгустившейся атмосфере, ужасной затаенной тишине она понимает, что никто не станет на них отвечать. Ханна опускается на стул и зарывается руками в буйных кудрях. Эдгар ее утешает, а Оливия направляется наверх собирать вещи.
Глава двадцать первая
Оливия призраком бредет по дому, ее преследует ощущение, что она уже не здесь, уже уехала. Она словно больна, сбита с толку и ни в чем не уверена.
На лестнице Оливия останавливается, вспоминая жуткий серебристый свет, что заливал другой дом. Она идет по коридору; дверь комнаты Мэтью захлопывается, в щель под створкой видно, как внутри мелькают пестрые тени от ног. На страже у порога стоит гуль, который когда-то был ее дядей Артуром. Он не смотрит ей в глаза.
В спальне матери Оливия запирается за замок, поворачивая золотой ключ. Она вспоминает, как гудело железо под ее ладонями, как дверь отозвалась на кровь. Ее кровь и Мэтью. Кровь Прио́ров.
У ворот всегда должен стоять Прио́р.
Своей кровью я запечатываю эти врата.
Отец зовет дом тюрьмой, а нас – стражниками.
Я родился, чтобы умереть в этом доме.
Что ты натворила?..
У Оливии кружится голова.
Бросив взгляд на свои босые ноги, покрытые коркой грязи и пыли, мелкие красные царапины от шипов вокруг икр, она понимает, что не чувствует боли. Слишком устала и потрясена. Мимо кровати, мимо чемодана Оливия идет прямиком в ванную комнату, выложенную кафелем, и набирает воду, такую горячую, как только возможно.
Пока ванна наполняется, Оливия рассматривает себя в зеркале. Лицо, платье – все покрыто прахом, кровью и чем-то еще, невидимым глазу. То, что можно скорее почувствовать, чем по-настоящему ощутить, – руку гуля на своих губах, мышь, дергающуюся в ладони, мертвенно-белые глаза, которые таращатся на тебя из тьмы. Ей вдруг хочется выбраться из одежды, выбраться из собственной кожи.
Оливия сбрасывает грязное синее платье, забирается в обжигающую воду и смотрит, как та мутнеет. Одной рукой Оливия трет кожу, пытаясь избавиться от жуткого холода, праха танцоров, воспоминаний о фонтане и мальчике, до которого не смогла дотянуться, двери, которая не желала открываться, страха того, что случилось бы, догони ее все же солдаты. Оливия соскребает с себя ощущения, что испытала по ту сторону стены, – ужас, который стискивал ее на каждом шагу, и жуткое чувство возвращения домой. Будто в глубине души она знала, что в этом мертвом, разлагающемся доме ей самое место.
И конечно, так и было. Ведь все же она дочь своего отца.
Самого высокого из слуг-теней.
Оливия пытается представить его в образе одного из танцоров, кружащегося, словно марионетка, по бальному залу, но хребтом чует, что он не был одним из них.
Смерть, с его четырьмя тенями и десятком призраков.
Четыре тени – а Оливия насчитала лишь троих, сгрудившихся у трона.
На помутневшей, клубящейся паром поверхности воды Оливия силой воображения рисует еще одного солдата – не широкоплечего, не тонкого или коротышку, а высокого, темноглазого. Вот, облаченный в доспехи, он стоит на помосте. Преследует Грейс в руинах особняка. Ловит ее… А потом отпускает.
Оливия изучает под водой свои руки: от жара на коже расцвели розовые пятна. Серая пленка, которая сошла с нее, все еще пристает к поверхности и липнет к пальцам, точно усики сорняков. Мать из плоти и крови. Отец из праха и костей.
А кто же она, Оливия?
Она выбирается из ванны, выдергивает пробку и смотрит, как остывшая грязная вода уходит в сток. Синее платье матери кучей лежит на плитке. Бросив его там, Оливия открывает чемодан, который так и не распаковала. Надевает еще одно серое платье, что привезла с собой: ткань жесткая, колючая и плохо сидит на фигуре. Прошло лишь несколько дней, а мысль надеть приютскую форму невыносима. Оливия снимает тряпку и облачается в светло-зеленый наряд матери.
И упаковывает вещи.
Не потому что так сказал Мэтью, а потому что хочет отыскать место в мире, где была бы нужна. А здесь она нежеланный гость. Оливия смотрит на серое платье, которое кучей лежит в чемодане, распахивает шкаф и достает одежду матери.
Чемодан слишком маленький, наряды ей не по размеру, ну и плевать – она многое потеряла, поэтому возьмет что может.
Одно за другим платья слетают с вешалок, одно за другим, будто срезанные цветы, опадают на пол, и вот шкаф пуст, паркет устлан тканью, и Оливия, тяжело дыша, бессильно опускается в груду материнских нарядов, что пестрят, словно сад ярко-желтых, откровенно-красных и дымчато-голубых летних цветов.
Внутри будто что-то обрывается, Оливия тихо, сбивчиво вздыхает, а потом из глаз, горькие и горячие, льются слезы.
Они капают, а Оливия их ненавидит.
В жизни она плакала всего дважды. Один раз, когда подросла достаточно, чтобы прочесть дневник матери и уяснить: как ни притворяйся, как ни ври себе, родители не вернутся. Второй раз случился, когда Анабель вырвала страницы из дневника. Нет, услышав ужасный треск бумаги, Оливия не заплакала. Но поднявшись из подвала с банкой жуков и высыпав их на кровать обидчицы, она забралась в собственную постель, свернулась калачиком, прижала к груди вырванные страницы и разрыдалась.
Дневник ее матери… Оливия стискивает пальцы, отчаянно пытаясь вообразить в руках вес знакомого томика, но его нет. Остался по ту сторону стены, и горе волной омывает сердце. Она оплакивает не записи – каждую Оливия помнит наизусть, – а рисунки отца, которые только научилась понимать. Саму книжицу, отпечатки пера на бумаге, бороздки на обложке, послание в конце:
Оливия, Оливия, Оливия…
Ее имя, выписанное рукой матери.
Матери, которая сбежала отсюда.
Которая предостерегала ее от появления здесь.
Та, о ком Оливия скучает, хотя даже не помнит.
Вдруг тянет легким сквозняком, хотя портьеры задернуты, а дверь закрыта. А потом появляется гуль. От него мало что осталось – меньше, чем за стеной, – нет половины плеча, части бедра, руки, но дух здесь. Сидит, скрестив лодыжки и подавшись вперед, опершись локтем на колено и опустив на ладонь подбородок.
Слезы туманят глаза, и можно почти представить, что женщина на кровати – реальность. Возможно, это на самом деле так. Как выяснилось, реальность не внушает доверия. Это вовсе не четкая черная линия, а силуэт с размытыми краями всех оттенков серого.
