Оливия останавливается. Письмо ее дяди…
– Найти тебя было нелегко. Мать хорошо тебя спрятала.
Беги, думает она, хотя уже повернулась к нему лицом.
– Благодарить нужно Ханну, – заявляет хозяин, и, услышав имя экономки, Оливия вздрагивает, жалея, что не может заткнуть ему рот. – Она составила список всех мест, где ты могла спрятаться.
Оливия вспоминает записную книжку в ящике в кабинете. Но она же проверяла стол в этом доме – книжки там не было.
– Два дома связаны. Грань тонка. А у меня есть способ проникнуть в разум Прио́ра, если он в Галланте…
У Оливии сжимается что-то в груди. Мэтью.
– Телу нужен отдых, без этого сердце слабеет, разум устает. А усталый разум податлив.
Он говорит, а перед глазами Оливии, будто сон наяву, проплывают образы. Вот Мэтью поднимается с постели. Медленно идет по дому, глаза полузакрыты, цвет их уже не серый, а молочно-белый.
– Поговори с уставшим, и он услышит.
Не помню, как заснула, – писала мать.
– Шепни ему, и он станет двигаться.
Но проснулась я, стоя возле Оливии.
– Уставшему все безразлично. Он – просто оболочка, призванная осуществить вложенный в нее замысел…
Оливия видит: по темному коридору Мэтью идет в кабинет, достает из ящика стола маленькую черную книжечку. Кузен не умеет читать, но тот, кто одолжил его глаза, скользит взглядом по списку приютов, где никому приюта нет.
– «Я разослал такие письма во все уголки страны, – продолжает хозяин дома. – Возможно, именно это найдет тебя. Мы ищем тебя. Ты нам нужна. Твое место – здесь».
Оливия вспоминает, как лицо Мэтью исказилось от гнева. Он бросил письмо в огонь. «Не знаю, кто его послал, но это был не мой отец».
Хозяин поднимается.
– «Приезжай домой, дорогая племянница. С нетерпением ждем встречи».
Он широко раздвигает рот в жуткой ухмылке. Но Оливия качает головой. Хозяин сказал, что разумы Прио́ров принадлежат ему, пока они в Галланте, однако ее мать сбежала… А он все равно нашел способ последовать за ней.
– С Грейс вышло иначе. Неважно, как далеко она забралась, ведь ей удалось унести часть меня с собой.
Он поворачивает голову: кожа на щеке обнажает зияющую дыру, в которую видна челюсть и зубы. И в ряде зубов есть брешь, темный провал в глубине рта.
Когда ты рассыпался в прах, я нашла про́клятую кость. Это был коренной зуб. Его рот скрывался внутри твоего.
Оливия вспоминает, как хозяин стоял посреди бальной залы, его кожа была изорвана в клочья множеством пропавших костей. Рожденных из праха и в прах же обратившихся танцоров, которым господин одолжил частицу себя. И как кожа его затягивалась, когда кости возвращались на место.
Я стерла зуб в пыль, – писала мать, – и бросила в огонь. У него не останется ни кусочка от тебя. Надеюсь, он сгниет, оплакивая потерю.
Этого кусочка, зуба, больше нет. Грейс об этом позаботилась. Как тогда он ее нашел? Как?.. О…
О нет.
Но у меня осталась Оливия.
Потому-то мать и не смогла избавиться от кошмаров. Он пробрался бы в голову Грейс, как бы далеко они ни сбежали. Дело в том, что ее дочь наполовину принадлежала ему.
– И вот ты здесь. Там, где и должна быть.
Оливия пятится – от его речей, от него самого.
Никто не преграждает ей путь к двери. Оливия со всех ног бросается к выходу – хозяин вот-вот погонится за ней, не даст открыть створку, или та окажется запертой. Но дверь свободно распахивается, и Оливия вырывается в темноту. Она забегает за угол, где в конце коридора ее поджидает худощавый солдат. Пошатнувшись, Оливия разворачивается и ныряет в другой проход. Во мраке определить местонахождение трудно.
Оливия мчится по запутанному лабиринту осыпающихся стен.
Громко, как громко, думает она, отмечая каждый шаг, каждый вдох, каждую скрипучую доску под ногами. Кости ноют, веля прятаться. Сердце приказывает бежать. Все клеточки тела до единой вопят, прося выбираться, вернуться к стене, но она должна найти Томаса.
Оливия заглядывает в распахнутые двери, обшаривая комнаты взглядом.
«Где ты, где ты, где?» – умоляюще зовет она, заворачивая за угол.
В тишине дома эхом разносится жуткий голос:
– Оливия, Оливия, Оливия…
Зацепившись ногой за потрепанный ковер, она со всего маху падает на пол, боль пронзает руки, выставленные вперед, чтобы предотвратить падение.
Сверкают металлические доспехи: в коридоре показывается здоровяк. Оливия поднимается.
– Это твой дом…
Где же ближайший потайной ход?
– Единственный дом, где тебе рады…
Где Томас Прио́р?
– Когда ты это уразумеешь, больше не захочешь уходить…
Промчавшись сквозь череду комнат, Оливия врывается в просторную и темную бальную залу. Уже на полпути к дальней стене и потайной дверце она вдруг слышит стук, будто по инкрустированному полу рассыпаются камешки.
И помещение оживает.
Только что зала была пуста, и внезапно в мгновение ока из праха восстают танцоры. Повсюду стена тел, они кружатся вокруг Оливии, слышится шорох юбок и шарканье туфель. Открываются рты, оттуда льется голос, но принадлежит он лишь одному существу.
– От меня не сбежать.
Танцоры расступаются, пропуская хозяина. Под рваным плащом видно: на коже десятки ран, по одной на каждую отсутствующую кость. Следом за господином вышагивают трое солдат, гости за ними смыкают строй, и наступает тишина.
– Я знаю, что они тебе рассказали. Что этот дом – тюрьма, а я здесь – узник. Но это ложь. Я не чудовище, которого держат в клетке. – Он берет раненую кисть Оливии и ведет костлявым пальцем вдоль забинтованного пореза на ладони. – Я – сама природа. Жизненный цикл. Баланс. Я – неизбежность. Как неизбежна ночь, неизбежна смерть. А ты, моя дорогая, меня отсюда выпустишь.
Оливия вырывается, но бежать некуда. Неподвижные, как прутья клетки, танцоры окружают ее, а между ними стоят солдаты.
– Хочешь кое-что увидеть?
Оливия оборачивается на голос: хозяин швыряет на пол бальной залы пару костей. Кусочки подрагивают на узорчатом полу и вдруг начинают расти. Каждая косточка словно семечко, и прах клубится вокруг серыми сорняками. У семечек отрастают руки, ноги, тела, лица. И вот они уже стоят посреди залы.
Ее родители.
Глава двадцать седьмая
