Просыпаюсь утром вся в поту. Боль внизу живота никуда не делась. То ли от нее, то ли от жара меня прилично потряхивает. Но я принимаю душ, привожу себя в порядок, принимаю обезболивающее и собираюсь в академию.
Сегодня я решаю пойти на физкультуру. После того, как Чарушин объяснил, что делать с мячом, мне удалось отточить броски. Далеко не каждая попытка заканчивается успехом, но все же я чувствую себя достаточно уверенно.
Кроме того… Я хочу его увидеть.
Ругаю себя, и все равно иду.
Я только посмотрю на него... В этом нет ничего плохого…
Ну, плохо, конечно… Но не очень…
«Никто не узнает…»
Только моя совесть.
Однако я о ней забываю, едва выхожу из раздевалки и сталкиваюсь в пустом коридоре с Чарушиным.
От неожиданности теряюсь и сходу поддаюсь сильнейшему волнению. Температура, давление, пульс, дыхание – все взлетает.
Он… Он будто специально ждал меня.
Мужская раздевалка находится с другой стороны и имеет свой выход в спортзал.
Неужели он и правда искал меня?
Едва мысли заканчивают формироваться, сердце своей безумной реакцией на мгновение заставляет меня испугаться. Оно скачет по груди, как истосковавшийся щенок. Разве что не лает и не пускает слюни.
Боже…
Мне действительно хочется улыбаться. Да не просто улыбаться… На ровном месте рассмеяться.
Боже, я счастлива только от того, что вижу его!
Боже…
А потом Чарушин оборачивается, и я вижу, что он держит у уха телефон. Окидывая меня каким-то неопределенным взглядом и тотчас отворачивается. Слышу, но не разбираю, как что-то говорит в трубку.
Мое сердце обрывается и обреченно летит вниз. В груди стремительной волной боль распространяется, а внизу живота горячие спазмы возникают. В голове становится одуряюще шумно. Перед глазами все расплывается. Горло подпирает ужасная тошнота. Но я продолжаю шагать без остановок. Поворачиваю и вхожу в темную арку, ведущую к спортзалу.
– Богданова! – окликает Чарушин неожиданно.
Я вздрагиваю. Мимоходом отмечаю, что в его голосе нет привычной игривости. Кажется сердитым. На меня? За что? Неосознанно натягиваю рукава на кисти рук и напряженно поворачиваюсь. Пока совершаю этот оборот, в голове как-то странно трясется. Словно не мозг там, а мелкие металлические запчасти. И это все кто-то рассыпал.
В глазах темнеет. Не сразу получается сфокусировать на Чарушине взгляд. А он еще и подходит ближе. Нависает, как раньше. Понять не могу, то ли его злость, то ли просто близость заставляют меня задрожать. Замираю неподвижно и стараюсь контролировать дыхание. Такое ощущение, что если оно хоть на миг собьется, я взорвусь.
– Я не верю тебе, – резко высекает Артем.
Я моргаю и просто продолжаю дышать.
– Ты не можешь его любить, – продолжает Чарушин. – Ты не можешь никого любить.
Боль внизу живота вдруг становится острее. Мне приходится закусить губы, прежде чем сделать очередной вдох и тихо спросить:
– Никого?
– Никого, кроме меня.
Это нахальное и самоуверенное заявление вызывает у меня остановку сердца. Глаза заволакивает слезами, и они проливаются. Я пропускаю вдох и в следующую секунду теряю равновесие.
Боль пытается меня удержать, темнота наползает рывками, но баланс вернуть не получается. Кто-то раскачал Землю. Она кружится с безумной скоростью. И я падаю. Чувствуя, как Чарушин подхватывает, совершаю последнее усилие приподнять веки.
Хочу посмотреть на него, прежде чем умру.
– Лиза…
Вижу его и улыбаюсь. Пока полностью не проваливаюсь в темноту.
17
Не бойся, Дикарка.
© Артем Чарушин
Когда Лиза плывет, я, дебил, секунды три принимаю эту реакцию на свой счет. Едва успеваю поймать, когда она, сражая меня напоследок ошеломительной улыбкой, отключается. Сердце, полторы недели дающее сбои, с такой силой срывается и принимается молотить грудину, что кажется, еще удар, и ребра будут пройдены.
Что за на хрен?
– Богданова… Дикарка, ты чего?.. – пытаюсь привести ее в чувства, но по правде какие-либо навыки теряю.
Тело разбивает не просто волнение. Едва касаюсь Лизиной щеки, острой дробью разлетается тревога.
Она горит.
И на этот раз в самом реальном физическом смысле.
Подхватываю на руки, протяжно стонет. Лицо искажается болью.
– Чар… Чарушин… Артем…
Имя мое с какой-то особой мольбой шепчет. И я, блядь, задыхаюсь. Грудь словно тысячей мелких горячих осколков решетит.
– Что болит? – голос режет скрипучей хрипотой. Но я, черт возьми, даже не пытаюсь скрывать, что меня бомбит. – Богданова? – выдаю громче. Она не реагирует. – Блядь…
Прижимаю к себе с опаской. Я ведь так и не понял, что ее беспокоит.
Быстрым шагом направляюсь в сторону медпункта. По лестнице почти взлетаю. Вхожу без стука. Везет, что в кабинете в этот момент только фельдшер оказывается.
Ирина Геннадьевна, только скользнув взглядом по обмякшему телу Богдановой, выскакивает из-за стола
– Что случилось?
– У нее жар, – все, что мне удается выдохнуть.
Однако едва я опускаю Лизу на кушетку, она приходит в сознание. Дергается. И даже пытается встать. Тут же корчится и заваливается обратно.
– Так, так, девонька… – отпихнув меня в сторону, склоняется над ней фельдшер. – Что беспокоит?
– Живот…
– Здесь? – едва касается, Лиза пронзительно взвизгивает. – Когда появилась боль?
– Вчера… Ой, не трогайте, не трогайте… – всхлипывая, отталкивает ладони медработника. – Очень больно!
Меня с головы до ног какой-то судорожной дрожью промораживает. Прижимаю кулак к губам и пытаюсь понять, что должен делать. Ни одной четкой мысли не обнаруживаю. Раскачивает, что за ребрами, что в башке... До пота пробивает страх.
– Тошнота? Кровотечение? Диарея? Головокружение? – хладнокровно задает ряд уточняющих вопросов фельдшер.
– Тошнота… И голова, да…
– Крови нет?
– Нет… – теряется Богданова. Уверен, что к физическому жару примешивается смущение. Меня и самого допволной накрывает. Неосознанно прикусываю стиснутый у губ кулак. – Не было…
– День цикла? – продолжает медработник деловым тоном.
– Конец почти… Двадцать седьмой… Или восьмой… Может, девятый…
– Ладно, девочка. Можешь лечь на бок? – и сама помогает ей перевернуться. – Легче так?
