В ушах моментально возникает звон. Разрывает башню, как ядерная установка. Не помня себя, вообще никак не контролируя, подрываюсь на ноги и направляюсь к выходу из квартиры.
Сунутый в карман джинсов телефон вибрирует. Вероятно, ответ от Вари приходит. Но я не в состоянии его сейчас прочесть.
Сдергиваю с вешалки куртку. На вопросы и суетливое мельтешение Курочкина не реагирую. Не способен. Гасит меня изнутри так, что дышать не могу. Все системы подрывает.
Выскакивая на улицу, благодаря морозу, ненадолго прихожу в себя. Отрезвляет и ощутимо сотрясает. Но через мгновение организм справляется, разгоняя быстрее кровь. Не просто терморегуляцию выравнивает. Снова топит на максимум так, что кожа горит, и тело устойчивость теряет. Меня порядком так шатает. Взгляд кровью заливает. Сознание непрерывно и оглушающе бурно мотает какие-то воспоминания, обрывки мыслей, новые, сырые, скоропалительные решения.
Ноги исполнительно несут в нужном направлении. Ни очередная непогода, ни километры не помеха, когда собственная кровь – та самая биологическая жидкость, полная ненавистных генов – обращается в яд. Он и гонит домой. По пути еще не осознаю, что собираюсь сотворить. Безусловно, не просто в дьявольскую рожу отца взглянуть. Знаю ведь, что ничего это не изменит. Никогда он не попустит свое долбанутое желание управлять моей жизнью. Прямо или косвенно будет уничтожать.
Дверь с грохотом влетает в стену. Угрожающе звенит зеркало. Тяжелые шаги гулко проносят меня по глянцевому полу.
Застаю отца с мачехой в гостиной у гребаной елки – искусственного дерева, которое знакомо мне с детства. В одиннадцать лет от удара отца я влетел в колючие ветки и, перебив треть уродских украшений, свалил всю громадную конструкцию на пол.
Сейчас мне хочется повторить что-то подобное намеренно. Только уже обратным храпом – швырануть в долбаное дерево отца. Ядовитая кровь упорно гонит по венам, впервые рождая опасение, что я такой же подонок, как и отец. Возможно, никогда не смогу быть нормальным. Потому что в это мгновение мне охота его убить. Самым жестоким способом.
– Какого ебаного черта тебе снова от меня надо? – выдаю ором. – Чё ты постоянно лезешь ко мне? Какие у тебя опять проблемы? Какое имеешь ко мне отношение сейчас? Старик не угодил? Я свалю, конечно, чтобы не подставлять, – киваю, больше самому себе. На ходу принимаю решение. – Что дальше? Что еще ты, блядь, придумаешь? Ведь ты никогда не уймешься!
– Наконец, ты это понял, – высекает человек, которого я когда-то называл отцом.
– Ренат… – блеет испуганно мачеха.
– Ушла! – резко рявкает этот урод.
Подкрепляя требование взглядом, демонстративно отставляет бокал с вином на стол. Валентину Николаевну, естественно, как ветром сдувает.
– А ты что думал, сосунок? – горланит папаша, едва остаемся одни. – Я позволю тебе и дальше тут ошиваться? То Чарушины, то этот… Франкенштейн… – выплевывает придуманное мной когда-то прозвище. Молча сношу. Втягиваю тяжелый и густой воздух. Замираю. А «папочка» тем временем продолжает: – Тереться по чужим углам, создавая мне сомнительную репутацию, я тебе не позволю! Не будет такого! Я тебе велел вернуться в квартиру и не позорить меня?! Велел! Но ты же рвешься что-то из себя показать! Так я лучше всех неугодных, вместе с тобой, с лица земли сотру, чем позволю всему этому разворачиваться! Так тебе понятно?! Кусок дебила… – последнее буквально выплевывает.
Только мне давно на подобное срать. В ярость приводит все, что извергнуто до – конченый маньяк никогда не оставит меня в покое.
– Давай так, – выдает дальше с ухмылкой. – Я отложу обследование Варвары, которое было запланировано на третье января… Скажем, на десятое? Или, может, на семнадцатое? – растягивая слова, наслаждается произведенным эффектом. Меня уже не просто в жар бросает. Заливает на нервах пòтом. Каждый мускул в моем теле непроизвольно дергается. Сокращается судорожно и бесконтрольно. – Ты подумаешь и… Подумаешь и будешь делать все, как я скажу.
Рваным шумом выдыхаю ярость. Не спасает. Молниеносно вырабатывается новая порция. Клубится внутри. Дымит. Под прессом других эмоций раскидывает ее по всему организму – скоропостижно, масштабно, выжигая дотла. Трясет меня, как эпилептика.
– Что ты молчишь, идиот? Что молчишь?! А?!
Уже не просто горланит. Во всю глотку ржет, псих.
– В мужика он вздумал играть... Герой, понимаете ли! Идиот!
Сам не знаю, как получается собраться. Перестроиться. С оглушающей решительностью, без слов, развернуться и двинуть обратно на улицу. Задерживаясь у входа, перебираю размытым взглядом ряд брелоков и с абсолютной уверенностью снимаю с крючка свой ключ. От своей тачки. К ебеням отца! По документам – моя. Частично и по деньгам. К черту гордость! Не просто перешагиваю, я ее перемахиваю.
«Папочка», конечно же, тащится следом. Не рассчитывал, что концерт так резко прервется. Оборачиваясь к нему, маячу ключом и выдвигаю:
– Забираю свое. Теперь уже, определенно, удачи.
Подбрасываю и ловлю ключ. Не системное это движение. Не продуманное. Никакого удовольствия вытянутая рожа отца у меня не вызывает. Другие чувства взрывают грудь. Основополагающим является свобода. Впервые по-настоящему ее ощущаю.
– Я тебя… Я тебя проклинаю! – летит в спину, как только Ильдарович оправляется от шока. Сбегая вниз по ступенькам, знаю, что после этого никогда больше сюда не вернусь. – Слышишь меня, гаденыш? – орет так, что голос трещит и срывается. Забывает «папочка» и о возможных свидетелях, и о своей чертовой непогрешимой репутации. – Чтоб ты на этой колымаге до ада доехал!
Заскакиваю в салон и спокойно завожу мотор. Вильнуть рулем приходится довольно резко, потому как чертов псих едва под колеса мне не бросается. Когда выезжаю со двора, кажется, что позади тот самый ад догоняет.
Пару минут спустя, как только удается выровнять дыхание, достаю мобильник и набираю непосредственно Варин номер.
– Алло, – тихо отзывается она.
В ту же секунду у меня в груди мощнейший взрыв-пакет разлетается. Воздух из груди с хрипом выталкивает. Вдыхаю упорно, только затем, чтобы хоть немного унять этот жар.
– Собери самое необходимое, Центурион. Документы, выписки свои, рабочую технику – все, что важно, – инструктирую без предисловий.
– Зачем? Что случилось?
– Мы уезжаем, – выговариваю после непродолжительной заминки то, что следовало сообщить первым делом. – Ты же со мной, родная? Веришь мне? Я все сделаю… Варя… – запинаюсь не потому, что нечем крыть. Разболтанные эмоции шатают дыхание – то вдыхаю не вовремя, то выдыхаю с опозданием. – Все будет, обещаю… Может, не сразу… Но будет! – затихаю, когда понимаю, что на том конце провода слишком тихо становится. – Центурион?
