Публикация “Происхождения видов” в 1859 году вызвала множество споров об эволюции войн. Дарвинизм породил идею, что война, как и любое другое поведение, может быть адаптивной. Мыслителям гоббсовской традиции, таким как Томас Генри Гексли, это казалось само собой разумеющимся. Ясно было, что человек – агрессивное животное. Однако руссоистам, например русскому философу Петру Кропоткину, мысль, что примитивный человек по природе своей склонен к войне, представлялась не только ошибочной, но и политически опасной5.
В наши дни большинство эволюционных антропологов поддерживают точку зрения Гексли, согласно которой охотники-собиратели участвовали в серьезных войнах, а предрасположенность к войне сформировалась под влиянием психологических адаптаций, появившихся в плейстоцене. Для таких антропологов фокус уже сместился с вопроса, насколько жестоким было прошлое человека, на вопрос, как наше сознание адаптируется к насилию. Однако в те времена еще не было принято разделять агрессию на проактивную и реактивную. В этой главе я подробнее расскажу о некоторых идеях той эпохи6.
Прежде чем начать, упомяну о классическом затруднении. Для некоторых руссоистов идея эволюционной основы человеческих войн неприемлема; это, впрочем, не мешает им считать, что человеческая миролюбивость имеет эволюционную основу. Такие ученые утверждают, что в плейстоцене войн не было – или, по меньшей мере, они происходили так редко, что никак не влияли на биологическую приспособленность наших предков. Поэтому генетические свойства современного человека, по их мнению, не имеют отношения к практике войны.
Многие опасения руссоистов основаны на представлении, что биология человека определяет его судьбу. Эта идея отражена в понятии “биологического детерминизма”. Биологический детерминизм – концепция довольно размытая, но основная ее мысль заключается в том, что мы, как роботы, бездумно подчиняемся программам, записанным в нашей ДНК. Из таких представлений возникает “образ человечества, опьяненного жаждой крови, на пути к неминуемым убийствам”, описанный последователем руссоизма археологом Брайаном Фергюсоном7. По причинам, к которым еще вернусь, я считаю проблему биологического детерминизма гораздо менее серьезной, чем она казалась руссоистам. Тем не менее биологический детерминизм заслуживает внимания, поскольку со времен Дарвина и до наших дней он незримо присутствует во всех спорах о прошлом, настоящем и будущем войн. Ключевой вопрос здесь следующий: если наши предки были биологически приспособлены к войнам в плейстоцене, значит ли это, что мы биологически предрасположены к войнам сегодня? Я считаю (и об этом мы поговорим ниже), что войн вполне можно избежать – но для этого нужно приложить сознательные усилия.
Все мы (или почти все) надеемся, что в будущем войн не будет. Поэтому многие, включая меня, радуются статистическим данным, показывающим снижение частоты войн в историческое и доисторическое время. Ведь это означает, что мы движемся в правильном направлении. Однако эта, казалось бы, простая мысль нравится не всем. Хотя руссоисты и мечтают о мире без войн, многим из них не нравится тезис, что насилия в мире становится меньше. Они подчеркивают: историческое снижение частоты войн означает, что в прошлом люди убивали друг друга чаще, чем сегодня; а представление о жестоком прошлом человечества кажется им слишком пессимистичным. Дуглас Фрай так объясняет это затруднение: если войны имеют древнее происхождение, значит, они естественны. А “если считать войны естественными, то нет особого смысла в попытках их предотвращать, ограничивать или искоренять”. Идея, что биологическая приспособленность к войнам означает их неизбежность, представляет собой классический пример биологического детерминизма8.
Социальный психолог Эрих Фромм считал, что идея о естественном происхождении войн должна вызывать у людей нежелание что-либо менять, и объяснял это тем, что чувство обреченности успокаивает. В “Анатомии человеческой деструктивности” он писал: “Что может быть приятнее для человека, испытывающего страх и понимающего свою беспомощность перед лицом неумолимого движения мира в сторону разрушения, что может быть желаннее, чем теория, заверяющая, что насилие коренится в нашей звериной натуре, в неодолимом инстинкте агрессивности?”9
[12]
Руссоисты часто выражают подобные опасения. Но мне они кажутся странными. Почему естественность войн должна означать, что “нет особого смысла в попытках их предотвращать, ограничивать или искоренять”? Мы же не применяем эту логику к другим неприятным естественным явлениям. Мы боремся с болезнями, хотя они явно имеют биологическое происхождение. Мы стараемся искоренить сексуальное насилие и не одобряем издевательств над слабыми и детских драк. Мы знаем, что такие типы поведения возникли в процессе эволюции, но это не мешает нам с ними бороться.
Кроме того, утверждение, будто признание древней эволюционной истории войн порождает фатализм, не имеет под собой никакой фактологической основы. Мой опыт показывает, что это утверждение абсолютно неверно. В 1970-х годах у шимпанзе в Национальном парке Гомбе в Танзании впервые обнаружили межгрупповое насилие. В наблюдениях тогда участвовали трое признанных ученых. Все они были потрясены значением этого открытия, но оно не парализовало их страхом, а, наоборот, вселило в них жажду действий. Все они стали известными активистами, выступавшими за прекращение войн.
Джейн Гудолл, пораженная открытиями, что шимпанзе способны убивать детей и взрослых и насиловать самок, написала книгу, полную огромного оптимизма, под названием “Повод для надежды”. В ней она эмоционально описывала шокирующие открытия; Гудолл стала неутомимым поборником позитивного мышления и устойчивого развития10.
Роберт Хайнд, специалист по биологии поведения, был научным руководителем диссертации Джейн Гудолл, а позже и моей. Впоследствии он посвятил значительную часть своей карьеры усилиям по сокращению военных угроз. В числе прочего он был председателем Британского Пагуошского комитета, который получил Нобелевскую премию мира за содействие ядерному разоружению. Хайнд много писал о глобальных перспективах всеобщего мира и нравственного совершенствования; среди его книг есть, например, такие: “Хватит воевать: устранение конфликтов в ядерную эпоху”11 и “Как покончить с войной”12.
Дэвид Гамбург исходно был ученым-психиатром. Он писал об эволюции смертоносной агрессии у шимпанзе и ее значении для понимания человеческого насилия, а впоследствии в течение многих лет занимался противодействием глобальным угрозам человечеству13. Будучи президентом Корпорации Карнеги, в 1997 году он опубликовал отчет “Предотвращение смертоносных конфликтов”14, написанный совместно с бывшим государственным секретарем США Сайрусом Вэнсом. Гамбургу внушала надежду мысль, что геноциды требуют тщательного планирования, а значит, их можно прогнозировать и предотвращать. В его книгах “Нет полям смерти”15 и “Предотвращение геноцида”16 приводится множество практических советов по предотвращению войн и международному миротворчеству, которые он разбирает на примере как существующих, так и воображаемых, усовершенствованных институтов власти.
