Гудолл, Хайнд и Гамбург, как и многие другие ученые, не считали, что адаптивность агрессии подразумевает неизбежность войны. Они понимали, что насилие диктуется обстоятельствами, а не строгими генетическими инструкциями. Осознав, на какие страшные вещи психологически способны шимпанзе и человек, эти исследователи приступили к активным действиям.
Почему тогда многие руссоисты боялись, что идеи, вдохновляющие людей на такую плодотворную деятельность, могут привести только к апатии и пессимизму? Мрачные прогнозы руссоистов связаны с их представлением о том, что эволюционная природа воинственности подразумевает “неудержимую склонность к агрессии”. Они опасаются, что эволюционное видение войны как адаптивного поведения будет поощрять биологический детерминизм. Однако почти никто из ученых, признающих адаптивную основу войны, не считает ее неотвратимой.
Ни на чем не основанное представление, будто ученые, считающие человеческое насилие адаптивным, обязательно должны быть детерминистами, – часть давней традиции руссоистов. Историк науки Пол Крук опубликовал захватывающую историю изучения эволюции и войны, описав, как научная мысль развивалась после публикации “Происхождения видов” Дарвина в 1856 году и вплоть до 1919 года. В тот период бытовали идеи биологического детерминизма. Руссоисты, пользуясь этими идеями (а некоторые продолжают это делать и сегодня), обвиняли своих оппонентов в упрощенном представлении о том, что агрессия и войны неизбежны. Однако эти обвинения не имели под собой никаких оснований – ни тогда, ни сегодня. Двадцать ведущих ученых, о которых писал Крук, считали, что в основе человеческого насилия отчасти лежит эволюционная предрасположенность. Но вопреки обвинениям своих оппонентов девятнадцать из них прямо заявляли, что культура, по их мнению, сильнее биологии. Это были именитые ученые того времени: Огюст Коне, Джордж Крайл, Чарльз Дарвин, Уильям Джеймс, Вернон Келлог, Рэй Ланкестер, Генри Маршалл, Уильям Макдугалл, Питер Чолмерс Митчелл, Ллойд Морган, Г. Т. У. Патрик, Рональд Росс, Чарльз Шеррингтон, Герберт Спенсер, Дж. Артур Томсон, Уилфред Троттер, Альфред Рассел Уоллес, Грэм Уолас и Лестер Уорд. Единственным бескомпромиссным “биологическим детерминистом” оказался нейробиолог Карл Пирсон, который также поддерживал идеи евгеники. Обвинения в детерминизме, таким образом, были практически безосновательными17.
Многочисленные данные указывают на то, что общество не только влияет на уровень насилия, но и может его предотвращать. В конце концов, история давно продемонстрировала, что государства могут жить в мире в течение многих поколений. Если какое-то поведение имеет эволюционную историю, это еще не значит, что оно обязательно будет неотвратимым, неизменяемым и не поддающимся воле человека. Гены влияют на размер и чувствительность различных участков мозга, на природу и активность физиологических систем стресса, на выработку и метаболизм нейромедиаторов и на многое другое. Гены формируют систему, а система реагирует на окружающую среду. Животное, которое проявляло бы агрессию с той же предсказуемостью и неизменностью, с какой оно засыпает, чувствует голод или отшатывается от зловонного трупа, быстро проиграло бы в эволюционной гонке. Ключ к успешной агрессии заключается в поведенческой гибкости.
Одни формы агрессии более предсказуемы, чем другие. Реактивную агрессию сложнее контролировать, чем проактивную, но даже она поддается контролю коры головного мозга. Алкоголь делает человека опасным именно потому, что ослабляет привычные системы контроля. В отсутствие алкоголя вспышки гнева проще сдерживать. Иными словами, в обычном состоянии системы торможения активны.
Как я уже говорил в предыдущей главе, проактивная агрессия запускается только в том случае, когда нападающие высоко оценивают вероятность успеха и знают, что им ничего не грозит. В противном случае проактивная агрессия, скорее всего, не проявится. Именно поэтому шимпанзе убивают друг друга только изредка, а люди могут очень продолжительное время жить без войн.
Показательно, что вопреки своим же представлениям об агрессии руссоисты спокойно принимали идею о том, что склонность к привязанности, романтическим чувствам и кооперации имеет эволюционную основу. Они охотно допускали, что различия когнитивных и нейроэндокринных систем человека и человекообразных обезьян лежат в основе уникальных человеческих форм эмпатии и альтруизма. Говоря об этих приятных аспектах человеческого поведения, они охотно (и совершенно справедливо!) забывали про детерминизм18.
Такая готовность признать роль генетических адаптаций в формировании положительных аспектов поведения говорит о том, что отказ признавать аналогичную роль адаптаций в отрицательных аспектах поведения не связан с непониманием принципов поведенческой биологии. Похоже, причины тут совсем другие. Чем иначе можно объяснить, что даже признанные специалисты по эволюционной биологии, такие как Стивен Джей Гулд, отреагировали на публикацию концепции адаптивных убийств обвинениями в биологическом детерминизме? Гулд, высмеивая идею эволюционной приспособленности человека к межгрупповой агрессии, саркастически заметил, что “проклятые гены сделали нас ночными тварями”19.
Итак, некоторые руссоисты утверждают, что, признавая эволюционную историю адаптивного насилия, мы тем самым признаем неизбежность агрессии и войн. Но это утверждение неверно. Абсурдно считать, что, раз люди воевали в плейстоцене, сегодня они должны непременно быть “опьяненными жаждой крови” животными “на пути к неминуемым убийствам”20. Идею биологического детерминизма, в которую верили некоторые руссоисты и которую отдельные ученые встраивали в свои гипотезы об эволюции агрессии, давно пора отправить на помойку. Обсуждение эволюционного значения войны не должно ассоциироваться с идеей непреодолимой жажды насилия.
Если считать, что люди способны принимать самостоятельные решения, а не только действовать автоматически, возникает вопрос: как эволюционная теория, основанная на фундаментальных различиях проактивной и реактивной агрессии, объясняет существование войн? Склонность человека к межгрупповым убийствам не вызывает сомнения. Говоря словами Ричарда Ли: “Важно отметить, что исторически кочующие охотники-собиратели не чужды насилия. Они сражаются и иногда убивают друг друга”21. Поэтому, исходя из стандартного допущения, что базовая психология одинакова для всех человеческих популяций22, мы должны согласиться с Фридрихом Великим, говорившим: “В каждом человеке живет дикий зверь”23. Вопрос в том, что выпускает этого зверя на свободу.
Две разновидности войны, простая и комплексная, настолько отличаются друг от друга, что о каждой следует поговорить отдельно. О комплексных войнах – то есть войнах, в которых фигурируют военные организации, групповые атаки и битвы между сообществами государственного уровня, – мы поговорим ниже.
С точки зрения эволюции нас больше интересуют простые войны, происходящие в небольших догосударственных сообществах и во многом похожие на межгрупповую агрессию некоторых животных. Столкновения в таких войнах длятся так недолго и выглядят настолько “не по-военному”, что некоторые антропологи даже предпочитают не называть этот тип насилия войной. Такие войны состоят в основном из коротких неожиданных налетов. Это единственный тип войны, где отношения между воинами (как правило, взрослыми женатыми мужчинами – теми, кого Геллнер называл “двоюродными братьями”) остаются эгалитарными: никто никому не подчиняется и не отдает приказы. Участвуют в такой войне все, кроме немощных и больных, и военной иерархии в ней нет. Когда возникает конфликт с другой группой, воины могут вместе обсудить планы, но принуждать к участию никого не станут. Каждый сам решает, участвовать ему в нападении или остаться дома. Так устроены войны и у кочующих охотников-собирателей, и у земледельцев, таких как мундуруку в Бразилии и яномамо в Венесуэле.
