Что касается проактивной агрессии, то, согласно реконструкции событий, которую я в общих чертах обрисовал в предыдущих главах, предрасположенность к умышленному насилию появилась у предков Homo уже как минимум 300 тысяч лет назад. Возможно, это произошло даже раньше, но доказательств, которые по надежности сравнились бы с синдромом одомашнивания, у нас нет. Тем не менее на основании реконструкции поведения наших предков мы можем предположить, что повышенная склонность к коалиционной проактивной агрессии существовала как минимум на протяжении всего плейстоцена, то есть в течение 2,5 миллиона лет, – а может, и дольше.
Это утверждение основано на данных об охоте. Homo erectus, самый ранний из ведущих наземный образ жизни предков Homo sapiens, появился около двух миллионов лет назад. Засечки, которые Homo erectus оставили на костях, указывают на то, что они убивали животных размером с крупную антилопу. Предполагается, что миллион лет назад люди уже умели охотиться из засады (они многократно использовали стоянку в Олорджесейли в Кении, где животные проходили по узким тропам и их можно было убить из укрытия), а охота из засады требует кооперации. Еще более убедительные доказательства охоты на крупных оленей и быков были получены на стоянке Гешер-Бенот-Яаков, где люди оседло жили около 800 тысяч лет назад. Однако неоспоримые доказательства организованной охоты доступны только для Homo sapiens и неандертальцев: они использовали метательные орудия, ставили силки на мелких животных и охотились с возвышенностей. Таким образом, согласно консервативным оценкам, проактивная охота возникла только в среднем плейстоцене; однако с довольно высокой вероятностью охота из засады была знакома представителям Homo уже два миллиона лет назад6.
Научившись охотиться, наши предки наверняка могли убивать и чужаков: навыки охоты можно использовать в самых разных ситуациях. И охота, и простые войны требуют умения выслеживать добычу и нападать, не подвергая себя ненужному риску; кроме того, они требуют перемещений на большие расстояния и хорошо отлаженной коммуникации. Волки, львы и пятнистые гиены используют коалиционную проактивную агрессию не только для охоты, но и для убийства представителей своего вида. Для шимпанзе характерна и групповая охота, и групповые нападения на особей своего вида. Бонобо же, напротив, не занимаются групповой охотой (хотя и любят полакомиться мясом) и до сих пор ни разу не были замечены в заранее спланированных актах агрессии. Антрополог Кит Оттербайн показал, что у людей, живущих в небольших сообществах, наблюдается такая же ассоциация охоты с запланированной агрессией: чем большую роль в сообществе играет охота, тем чаще оно участвует в войнах. Связь между охотничьим поведением и склонностью к убийству соперников отражена и в контролирующих агрессию нейронных путях у крыс и мышей. Поэтому весьма вероятно, что в течение последних двух миллионов лет охота на животных сочеталась у человека со способностью убивать соперников. Шимпанзе и волки ждут удобного случая, чтобы напасть на чужака; так и наши предки, научившись убивать безопасным для себя способом, вряд ли испытывали недостаток в поводах для убийства. Таким образом, связь между охотой и проактивным насилием, характерная для других животных, скорее всего, наблюдалась также и у человека7.
В статье, написанной в соавторстве с Дейлом Питерсоном, я привожу аргументы в пользу того, что убийство чужаков появилось уже у общих предков человека, шимпанзе и бонобо, а именно у живших в Центральной Африке человекообразных обезьян, которые умели и охотиться, и убивать8. К сожалению, тут существуют только косвенные доказательства, потому что ископаемые остатки последнего общего предка пока не найдены. Еще меньше мы знаем о том, убивали ли чужаков наши австралопитециновые предки, жившие в период с 7 до 2,5 миллиона лет назад9. У нас нет почти никаких данных, по которым можно было бы реконструировать социальное поведение или социальную организацию австралопитецин.
Когда бы ни возникла коалиционная проактивная агрессия против чужаков, внутри групп она, скорее всего, не играла особой роли, пока не появилась речь. Но все изменилось, когда люди научились делиться друг с другом идеями. Теперь они могли создавать альянсы, основываясь на общих интересах, четко сформулированных с помощью речи. С появлением заранее спланированных и социально одобряемых смертных казней тирания альфа-самцов сменилась тиранией бывших подчиненных. Так появились старейшины, которые теперь управляли всем сообществом. Эта система, по сути, сохраняется и сегодня, хотя она и обросла большим количеством законов и угроз, а место смертных казней заняли тюремные сроки.
Таким образом, и “ангельская”, и “дьявольская” стороны нашей природы эволюционировали благодаря умению “стремиться к общей цели”. Это умение, в свою очередь, стало следствием развития речи – способности, которая также внесла большой вклад в эволюцию просоциального поведения. Появление общих целей – примерно в том виде, в котором они есть у шимпанзе, – запустило этот процесс по меньшей мере 7 миллионов лет назад. Таинственное зарождение речи где-то между 500 и 300 тысячами лет назад открыло для нас новый мир. Речь сформировала нашу химерную психологию, в которой высокая склонность к убийствам соседствует с пониженной эмоциональной реактивностью. Наши уникальные коммуникативные способности заложили основы удивительно противоречивой психологии агрессии.
Второй вопрос, который я хочу обсудить: как разгадка парадокса добродетели – то есть знание о том, что и хорошие, и плохие стороны нашей природы обусловлены биологией, – помогает нам понять человеческую природу?
Мысль, что человеческая природа химерна по своей сути, не так просто принять. Нам трудно примирить между собой две концепции, на первый взгляд противоречащие друг другу. Гораздо проще думать, как ошибочно думали гоббсовцы и руссоисты, что только одна из сторон нашей двойственной природы обусловлена биологически. С эмоциональной точки зрения многим проще считать, что только наша “хорошая” сторона, а именно низкая склонность к реактивной агрессии, возникла в результате эволюции. Тем не менее наша “плохая” сторона – то есть высокая склонность к проактивной агрессии, которая так часто становится причиной зла, – тоже уходит корнями в эволюционное прошлое. Чтобы выяснить, какое значение все это имеет для понимания нашего будущего, будет полезно вспомнить два факта об эволюции человека.
Во-первых, как я уже подчеркивал, эволюционная история – это летопись прошлого. Она не имеет предсказательной силы и не умеет заглядывать в будущее. Также не стоит считать эволюционную историю политической платформой, фундаментом для этических принципов или рекомендацией вернуться к некоему воображаемому дивному прошлому. Эволюционная история не меняет того, что нам и так известно о способности человека к адаптациям. Это просто история.
Говоря “просто история”, я не хочу умалять ее значения как захватывающей космологической саги. Сложно представить себе что-то более увлекательное, чем эволюционная история. Ведь это невероятно – знать, что в конечном счете мы произошли от простых химических соединений, которые объединились в сложные молекулярные структуры где-то четыре миллиарда лет назад и дали начало сперва клеткам, потом животным, млекопитающим, приматам, человекообразным обезьянам и, наконец, Homo sapiens. В науке об эволюционной биологии до сих пор остается множество пробелов и неточностей, но с каждым десятилетием эта история становится все более подробной и увлекательной. Главные факты остаются неизменными. Из отсутствия жизни возникла жизнь! Из инстинктов – сознание. Из материального мозга – духовность, смех, радость и понимание смысла жизни. Из тьмы – биологический вид, осознающий себя: искорка сознания в необъятной и по большей части безжизненной вселенной.
