– У судей – красный, – повторяю, как по книжке. Злата молчит, шуршит чем-то, мне неведомым – незнакомым.
– Правильно. Ириску хочешь?
Я киваю, тяну руку в никуда, и мне гадко, как же мне гадко! от этой беспомощности, что-то опускается в центр ладошки, что-то пахнет карамелью, запихиваю липкую конфету в рот и морщусь от сладости. Мне хочется реветь. Злата больше не молчит – щебечет без устали. Цвета путаются: зелёный – агрономам и экологам, синий – учёным, белый – медикам. Не люди – попугаи какие-то!
Если бы у ведьм был свой орден, мы бы носили черный, такой же плотный как мой невидимый мир. Мама говорила, что во тьме сокрыто моё могущество. Я ей не верила и верила, и страшилась, но не силы, я боялась себя с этой силой. «Никогда, – повторяю, барахтаясь в темноте, – никогда».
– А чёрный? – как мир, как твои руки, что мне не увидеть, как ничто, – Чей это цвет?
Злата встает, по скрипучей половице точно по мостку идёт к окну – замерла и шпингалет дёрнула. Не подаётся, присох. Я знаю, так звучит стук ногтей о дерево, когда рука с коротенькой щеколды срывается. Злата фыркает.
– Магов!
Шпингалет щёлкает коротко и тоскливо. Мне вспоминается наша с мамой кухонька. Мама никогда не закрывала окна, даже в самую стылую пору. Она верила, что уличный ветер может вымести из дома зло.
– Их не бывает, – я тоже фыркаю.
– Настоящих – да, но в Карильде есть Всеведущие. Сестра Лиана, говорит, они злые и глупые.
– У неё все глупые.
***
– На самом деле, это не так уж и плохо. Они хотя бы предупреждают, – Килвин отпил немного из кружки с зеленоватым ободком. В кружке что-то булькало, что-то сладкое и еловое. – Да они же убьют его! Господи.
– Н-нет. Нет-нет. Это же просто предупреждение. Штраф? Он же ничего… ведь да?
– Не знаю. Он идиот, самый настоящий, тупой и упёртый. Он мог… ох, господи, – Килвин зажмурился и, скрестив пальцы, обрисовал круг Солнечного. – Нет, конечно, нет. Галвин не плохой. Это всё слухи. Если он уйдёт из Малых лабораторий, всё будет хорошо, всё обойдётся. Что говорить о человеке, – он откашлялся, – который греет замороженные блинчики над чайником? Серьёзно, я сам видел. У него плита есть, а он… Он не чудовище.
– Тем более, там речь и о мастере Оде. Господин Виррин не оставит твоего брата, я знаю…
Килвин хмыкнул, опустил голову и громко-громко хохотнул.
– Виррин Од – бесчестная скотина. Он эксплуатирует моего дурного братца, вертит им, как пожелает. А Галвин, Галвин слепец! Они повесят его без суда, и дело с концом. Мрази! – Килвин стукнул могучим кулаком по столу. – Од как был святошей, так им и останется.
– Уроды! – я злобно фыркнула и тут же опомнилась, – Мастер Од не такой.
– Да что вы? – изумился Килвин. – Ах, ну да, вы же учёные лучше знаете. Куда мне до вас? Мне, как видишь, даже мантии не дали. Тебе тоже? – он поднял голову, я вжалась в стул. – О боги, Аня, прости. Я превращаюсь в Галвина. Прости. Я попробую позвонить ему. А лучше, знаешь, – Килвин смутился, – я напишу адрес, и позвоню консьержу, узнаем, дома ли Галвин, – он снова умолк, – и если да… вы отдадите ему э-это.
– А ты? Он же твой брат. Ты не можешь с ним встретиться? Это же проще.
– Не могу! Не могу, Ань. Мы поссорились недели три назад. Он невозможный! Он меня не послушает!
– А меня? Меня, послушает? Господин Всеведущий меня даже не помнит. Это глупо, Килвин.
– И трусливо, я знаю. Но я не могу. Я видеть его не желаю! Он… Как можно помочь человеку, который сам себе помогать не хочет? – Килвин распалялся всё сильней и сильней. И капельки медовой теплоты не осталось в его жёстком взоре. – Я пытался. Я после батюшкиной болезни его в этот город за собой приволок. Он бы в нашем захолустье… В институт устроил, квартирку снял. Мы там вместе пять лет прожили. Собаку завести хотели. А потом этот чёртов Од… Маги недоделанные! Ежа им в рожу! Ань, я смотреть не могу, как он… Господи! – его руки рухнули на стол. Посуда звякнула. – Ты сходишь к нему? Ань?
– Да.
– Правда?
– Да. Да, – зачем, ну вот зачем я на это подписываюсь? – Ты только позвони мне. Я домой зайду… – господи, господи. – Переоденусь и кошку покормлю.
***
Вот туфли стучат, остроносые, каблучком расстояние меряют. Я веду по перилам пальцами и считаю: гладко, гладко, срыв – поворот. А потом по коридору двенадцать шагов, по левую сторону две двери – не моя, не моя. Ручка. Поворот. Пальцы не врут, пальцы знают. Отомкнуть и захлопнуть. На ключ. Два раза провернуть в замке: раз от воров, раз от друзей. Сумку на крюк. А пальцы! Пальцы, пальчики прыгают, д-дрожат. Он не послушает меня, молча, выгонит. Вот мне правда. Вот мне шанс. Получай, Аннушка, ты же хотела прославиться?! Накажи злодея, сослужи… послужи. Послушница! От немого крика голова разрывается! Губы мнутся в тонкую линию, в круглую боль. Можно, я тут постою? Кошка спрыгнула на пол, отряхнулась, взмахнула хвостом, повела мордочкой. Меня обступила темнота. Сквозняки со всех сторон. Чёртов день. Я стащила перчатки, бросила туда, где мягко от пряжи старого шарфика. Холодные пальцы по пуговицам не попадали, не попадали, скользили. Я губу закусила, и через ноги из куртки выбралась. Подняла и, с первого раза, петелькой на крючок попала.
Прости, чернокнижник. Прости.
Вот мне комната, теплый пол, и холодный комод под лопатки, чтобы резью давил, чтобы спину кроил ангелочками на полосочки, прям по косточке! Чёрт! Чёрт. Чёрт. Велька ластится. Велька милая… Не послушает. Ни за что ведь мне не поверит! Надо другое, надо по-иному.
Я отбросила туфли, я оставила кошку. Замкнулась в ванной, открыла кран. Я влезла в воду, не снявши кольца. Запахло мылом и торжеством. Он где-то там, в глубине этого мерзкого, ладного города, крутит свои не-заклятья, молится не-богам. Плохо молится. Не желаю думать о нём.
Сахарная роза, так назвался продавец душистого мыла. Розы и сахар. Телефонный звонок тонкий, длинный, дребезжащий, точно стон гвоздя о кастрюлю, прорвался сквозь толщу ласкового тепла. Сахар и розы. Можно притвориться, что я его не слышу, ведь его почти нет – такой тихий, так далеко. Можно вновь опуститься под воду. Можно легонько подкрутить пальцами левой ноги горячий кран. А можно вылезти обратно в ненатопленный холод, попытаться нашарить ступнями тапки – не найти, потянуться за халатом – уронить. Розы и сахар – мягкая пена, сладкое мыло. Звонок повторился. Это Килвин. Хватит медлить. Довольно тянуть. Колготки на мокрые ноги, на тёплую кожу, остывшую ткань натягивать противно и тяжко.
Не так уж там и плохо: почти не холодно, не так как днём: под дождём без зонтика с замёрзшей кошкой за пазухой. Совсем неплохо. Всё будто светится, отмытое и чуть вечернее. Дожди закончились, оставив лужи на мокром глянце пустых дорог. И никого. Я будто бы миром ошиблась, ехала, ехала, меняя переулки и мостики, в болтанке спешащих, усталых зонтиков, капюшонов, в потоке рычащих машин, проводов, а вышла, ну, не здесь и не там… или просто не тогда. Широкая площадь, пустая площадь полна осенней тишины. Я наощупь, кому я вру? Наощупь… Кое-как отыскала нужную дверь: заблудилась в арках – прошла дом насквозь, повернула, шагнула наугад. В его подъезде ничем не пахло, будто бы дом был мёртв, будто его никто не любил, никто по нему не ходил, не касался перил, не разливал чай, не забывал на плите суп, не держал кошек, будто тут никого до меня не бывало. Только запах розовой воды да уличная пыль поднимались за мной по ступенькам. Не страшно, не сложно – отдать и уйти.
