– Стихи. – Затем добавила, после моего и своего молчания: – Это глупо, тревожиться о стихах, пока мир растрескивается по камешкам?
– Не весь. Сюда редко, что добирается, – это правда; возможно, не та, которую она хочет услышать, да другой у меня нет. – Столица далеко.
– Я знаю, знаю и всё равно. Стихи – это мелочь, глупость. Кому они сдались?
– Нам? – хотел сказать «тебе», а почему-то соврал. – Я тоже тревожусь, – нужно вдохнуть поглубже и побыстрее, – из-за науки.
– Это другое. Наука…
– Тоже не всем нужна.
Уж точно, не в этом городе. Безумный совет, безумная церковь, даже мой брат заразился этим!
– Расскажи мне, пожалуйста… о себе. Ну, хоть что-нибудь, что не жалко и не страшно рассказать.
– Что не страшно? – я задумался. – Что не жалко? – Всё не жалко! – Ты слышала про «Партизанку»?
– Про старую дорогу из города? Мельком. Ты знаешь, куда она ведёт?
– В лес.
– Очень полезно!
Кажется, мой ответ ей не понравился.
– Там живут химики. То есть, не в самом лесу, а на окраине. «Партизанка» ведёт к закрытым лабораториям, в которых, – я чуть понизил голос, – варят яды и зелья. На самом деле, нет. Там работают с едкими и взрывчатыми веществами для промышленности, военной, в основном. Плюс небольшой отдел фармацевтики. Мастер Виррин какое-то время тесно сотрудничал с ними.
– Он закончил ту работу?
– Хм, – хороший вопрос Веда. Потрясающий. Виррин потратил три года, чтобы попросту приступить к той работе, нажил врагов в совете и остановился? Не думаю. – Не знаю. Я давно не виделся с мастером.
К реке мы вышли слишком быстро. Вот она огромная, могучая, холодная – почти море, даже пахнет не тиной, но солью. И ветры, ветры по парапетам гранитным гуляют какие-то другие, холодные, весёлые, будто и не будет, не случится никакого Самайна. Вздор это! И волны плещутся так робко, гранитных берегов касаясь, то приближаясь, то отдаляясь. Не будет. Не случится. Ни-че-го.
– Почитай мне.
Она кивнула:
«Небо серело,
бездомно смотрело.
Белое белым.
Долгой реке твои города…»
И быстро сдалась, завертела головой, сжала мою руку.
– Лучше уйдём. Мне стыдно. Галвин? Прости. Я подсмотрела.
– Плевать.
***
Нас встретили броская вывеска, красивые дамочки в широких штанах и робкий флейтист в светло-сером берете, тот самый. Я не был здесь даже с Килвином. Мы уселись за красный глянцево-поблёскивающий столик, а из её сумки, брошенной на пол, выкатилась книга. «О тяге звёздной». Редкостный бред.
– Читала?
– Не поднимай.
Читала.
– И как?
– «От цвета слов мы смысла не лишимся». Конец цитаты, – она гордо улыбнулась и пнула острым каблучком, тяжёлая книга лениво отъехала, а ножка, обхваченная бесстыдной сеточкой чулка, вернулась на место, и я ничего не мог с этим поделать.
Нам принесли заказ. Три кружки и один стакан, и что-то тёплое, пахнущее чесноком и сыром, рассыпчатое.
– Пей! – Анна подтолкнула ко мне толстую кружку. – Нам нужен пустой стакан.
Я взял послушно и отпил. Пиво, как пиво, и ничего больше, такое же, как в магазине, ну может, самую малость вкусней. Золотисто-крепкое – сухое поле, горчащий хлеб. Анна молчаливо выжидала, постукивая длинными ногтями по столешнице. Ногти у неё пылали пурпуром. Четыре кольца на левой руке и толстый браслет на правой. Университетский совет, что безмозглый мальчишка, влюбился в слепую веду и отсылал ей каменья, пока не наскучило. Быстро наскучило, а она носит…
– Почему не попросила ещё один стакан?
Пиво заканчивалось слишком быстро, нужно было ещё потянуть. Она захочет говорить, а я теряю оправданье. Ей бы дали, что угодно. Девчонка усмехнулась. Отшутится?
– Не знаю, – она сконфуженно опустила голову, и чёрные-чёрные кудри рассыпались по столу. Мне так отчаянно, о боже правый, захотелось дотронуться, ох, провести рукой. Колечки чёрной жести. Лавандой пахнет и миндалём. Мы утонули в тишине гудящего бара. – Галвин? Я. Я знаю, это не моё дело. Но мне страшно. Я не хочу, – она покачала головой, – чтобы тебя осудили. Ты можешь уйти из Малых лабораторий?
– Не могу. Это уже случилось.
Она протянула руку, яркая и печальная, лишь чудом не задела стакан, кружку, пачку салфеток, красных, будто специально для неё тут поставленных, поймала мои пальцы.
***
Глубокая ночь, и числа раскиданы: было первое, стало двадцатое. Нет, то не злость во мне говорит. Это мне хочется, как тогда хотелось, отчаянно до крика, до стона в стиснутом горле, хотелось признаться – проорать, прошептать, да плевать! Она бы поняла, я верю. Это ведь так красиво!
«Отрубной, пожалуйста».
Глава 5
Плачь!
Держи меня, пожалуйста, сдерживай.
Чтобы не сыпалась, не падала,
придерживай нежностью,
за плечи, за талию
руками надёжными,
когда позабуду,
что правильно,
что живой рождена.
Когда не вижу – слепну,
и пустота сплошной теменью
вынимает насильно из жизни,
из времени,
когда страшно так, что
на
по
по
лам
от боли гнёт
и мнёт.
Сдерживай, когда кричать,
а крик рван и катится
в немоту,
когда колко и жутко,
не тут!
нет, тут…
когда вот так
так.
так
зажат пальцами горячий кран,
умойся, мол, легче станет.
Не становиться.
Держи.
а я в ответ.
Я знаю, как держать,
из мрака вытаскивать,
собирать расколотые бусинки
в целую теплую,
знаю, делала,
да сколько раз делала?
ох, сколько…
делала.
Жаль держать-придерживать,
под
ни
мать
мне самой приходится
мне меня опять.
Глава 6
Сколько стоит твоё своеволие?
