– Эм…
Он испугался моего молчания, сжался весь, посерел:
– Ты не серчай. Это ж не взятка, да? Какая мясцо взятка? Это от сердца! Ну же, парень, будь человеком. Богом прошу.
– Молю, – пробурчал я беспамятно.
– Молю, молю, – запричитал дед. – Всеми святыми и мучениками!
– Где?
– Да тут оно! – старикан нырнул под прилавок и выволок передо мной килограмма четыре «мясца».
– Газета, – выкатилось мёртвым полушёпотом.
– А-а… За дверью в ящ-щечке. Бери, сколько хочешь, нам парнишка штук сто притарабанил. Так договорились, да, сынок? Договорились?
– Договорились, – я зачем-то кивнул, зачем-то взял мясо, зачем-то высыпал три сорок мелкими за сырокопчёную, и вышел прочь.
***
Ключ долго скрёбся и никак не подходил. Я толкнул, позвонил и, дождавшись, покуда топот голеньких ног отомкнёт мне, толкнул дверь.
– Ина? – позвал я тихо. Девочка привстала на цыпочки и чмокнула меня в щеку. Беловолосый ангелок.
– Нина, – поправила она после, без доли горечи. Я идиот. – тебе звонила. Просила вернуть ей эм… приказ. Я сказала, что оставишь его в участке, правильно?
– Правильно, Даня, ты молодец.
Она улыбалась, и пуговица за пуговицей расстёгивала мою шинель. Может, так и лучше? Просто уйти вдвоём. Он не будет страдать, его не будут допрашивать. А меня не будут ждать, по мне не будут плакать. Девочка улыбалась, от неё так пронзительно пахло сдобой и теплом.
– Ты мясо купил? – звенело где-то далеко. – А зачем так много? Мы же сегодня с твоим братом ужинаем в…
Я не мог не выдержать… я…
– Дань, они…
– Перезвонили уже. В четыре. В четыре, – повторила она, как маленькому, и унеслась на кухню с пакетом.
Мы встретились у Печного моста. Мне захотелось ему вмазать: человек, который столь злостно отказывается пользоваться телефоном, просто не может иметь полный набор зубов! А он мог и радостно ими улыбался.
***
Чай подавать не спешили. Притащили один лаваш и какой-то белый соус, подозрительно походящий на сметану с чесноком. Голодный Галвин вопросительно поглядывал на хлеб. Ему хоть в рот засовывай. Не возьмёт же, просто из какого-нибудь своего пятисот семнадцатого принципа, не притронется. А нет, взял.
– Слушайте! – Даня крутанула солонку. Сколько восторга в одном крохотном жесте!
– Слушаем, – согласился жующий Галвин. Мог бы и молча прожевать.
– А вы не думали… не думали, – повторилась она, понизив градус самолюбования. Солонка чуть замедлилась, завалилась на бок и не упала. – Что этот ваш Виррин Од просто-напросто сбежал, причем уж не меньше года назад.
– Нет, – обрубили мы хором. Причём моё «нет» вышло самым твёрдым, галвинское каким-то грустным, а Анна вообще в конце рассмеялась и, цапнув птичьей лапкой кусочек лаваша, принялась его ожесточённо мять.
– Сбежал? – повторила она задиристо. Даня покраснела, что бабкина свёкла, одни бровки остались белыми. – Он сбежал, – руки веды упали на стол. – Когда мы последний раз его видели? – её голос дрожал печальной иронией, той самой флуктуацией между хохотом и рыданием. – Прошлой осенью. Мы с ним кристаллографические таблицы рассматривали. Ровно месяц, прошёл после того, как я переехала.
– А доклад?
Про этот нашумевший доклад знали всё. Слепая монашка совершила прорыв в кристаллофизике. Нет, не монашка. Нет, не слепая. Обычная девушка. Получила среднее образование в храме. Много таких, особенно из провинций. Оду служит, чернокнижникам? Опять – нет. Да что за дела? Но совершила же? А что за прорыв? На этом обычно и останавливались, вникать в кристаллофизику трудновато, а обсуждать достижение чье-то там лаборантки – скучновато. Только без Ода здесь, конечно, не обошлось. Галвин рассказывал. Её там с Малого на Большой как мяч гоняли. В общем, не могло такое дело без Виррина Ода обойтись.
– Доклад подписывала Большая комиссия естественных наук. Печать Ода стояла на пустом бланке. Писали сверху. Я видела.
Даня неуверенно глянула в сторону Анны. Даня стеснялась и ёрзала, совсем не похожая на себя кабинетную. Галвин поднял голову, вот конец Даниным теориям. Он-то с Одом чуть ли не каждый день завтракал. Прости, Дана, сейчас и бровок, бедная, от тебя не останется.
– На балу в честь Самайна.
– Чуть больше года, – одними губами повторила Анна и снова расхохоталась, а Галвин вместе с ней.
– Получается, он целый, что б его черти загрызли, год народ дурил? Нет, чушь какая-то.
Анна хмыкнула.
– Не он. Люди сами себя дурили. Я вот его, две недели назад, в лабораториях искала. Думала по делам отъехал, разминулись!
Галвин молчал.
– Он сбежал, потому что испугался, – влезла Дана, уверенная, как школьник. – Потому что, сделал что-то ужасное, ужасно нехорошее.
– Не демонизируй. Виррин тьму не призывал. Од учёный и хитрец, а в остальном, такой же человек, как мы. Не маг, – грозно отрезал Галвин. Даня съёжилась на стуле. – Он где-то просчитался, и потому свалил. А меня поставил отвечать.
– А почему тебя? – дурёха.
– Ну, – он усмехнулся, – либо он так сильно в меня верил, что решил, будто я смогу разгрести всё этого дерьмо за него, либо, – и с грустной миной уронил лаваш, – меня попросту не жалко. Было бы неплохо уточнить при встрече.
– А вот и чай!
– Как ты…? – Даня сконфуженно умокла, посмотрела на веду, потом на стол, потом на веду. Любопытство победило: – Как ты видишь? Ты что, не слепая?
Ну вот, аж в ушах зазвенело. Сейчас что-то будет. Анна, добродушно поблагодарила официантку за нас за всех, поймала руку Галвина, одним кротким касаньем запрещая ему грубить, и призналась с такой легкостью, что мне, аж стало завидно:
– Я пользуюсь чужими глазами.
Даня удовлетворённо кивнула и произнесла с восхищением:
– Ты ведьма!
– Ха. Есть такое.
Виррина Ода этим вечером мы больше не вспоминали. К чёрту его. Если мой брат, погибнет из-за этого урода… О чём я? Галвин не умрёт. Всё уже решилось. Осталось чемодан собрать.
Как бы подтверждая это, как бы возвращая нас сюда, в жизнь, Анна болтала, расхваливая каких-то поэтов. Она это умела, совершенно странная: то жуткая, то нелепая, то слишком умная, то слишком Анна, умела видеть этот чёртов мир красивым. Боже, как же меня поначалу это в ней злило: болтовня и её колготки, которые должны носить нормальные, красивые девушки, и, да куча всего… Боже, я бы тоже так хотел.
Веда болтала, Галвин улыбался. Больше и добавлять нечего.
Бар закрывался в сорок минут четвёртого, мы вышли в половину седьмого, вечером, неспешно вышли, сидеть уже мочи не было. Закат серел какой-то особой мокрой невзрачностью. Под такими закатами и без прощаний выть хочется.
