И каким только чудом сил хватило сказать ей то, что сказал? А потом ещё и уйти, даже не дотронувшись на прощанье, прекрасно понимая, что она сейчас чувствует. Потому что самого чуть ли не трясло от осознания внезапной невозможности того, что раньше было возможным, ещё и желанным, что крепко связалось со смыслом существования.
Но он и так уже втянул её в эту задницу. Тащить за собой ещё глубже? Нет.
Только в книжках от разбитого сердца легко и красиво умирают, а в действительности чаще получается жить. Хоть как-то да жить. Но это однозначно лучше. И Лиза справится – она у него сильная девочка. Трогательная, хрупкая, нежная, но сильная. И, главное, чтобы с ней ничего плохого не случилось, а это…
Ну, так же часто бывает. А разбитое сердце – просто метафора. На самом же деле ничего особенного, оно как всегда – работает, стучит.
Он тоже выдержит. Потому что есть, ради чего. И даже от Наденькиного присутствия уже не настолько коробит. Привык? Смирился? Или реально что-то изменилось, после того случая?
Нет, он не проникся. Просто оказалось неожиданно и странно, что она способна на такое.
Болотин ворвался в комнату, лицо перекошено от ярости, подскочил, коротко размахнулся и сразу мощно въехал в челюсть, отчего зубы лязгнули и, свет на мгновение вырубился. Или не на мгновение, подольше.
Никиту отшвырнуло к стене, и об неё тоже затылком приложился. Но, наверное, только из-за этого и не упал – из-за стены – да ещё из-за того, что как-то сумел опереться о спинку кровати.
Болотин орал. В основном, конечно, матом, но иногда проскальзывало и вполне цензурное, типа «Щенок! Да я тебя урою…», но всё равно было нихрена непонятно, чего это с ним. Доченька, что ли, осталась недостаточно удовлетворена? Но почему-то не хотелось ни оправдываться, ни защищаться.
Никита распрямился, судя по всему, ненадолго. Болотин опять оказался рядом, опять замахнулся, но тут влезла Наденька. В прямом смысле влезла. Бесстрашно протиснулась между ними, повисла на отцовской руке, запричитала:
– Папочка, не надо! Не надо! Папочка!
– Что не надо? – взревел Болотин. – Что не надо? – Ухватил дочь за локоть, дёрнул, тоже не слишком аккуратно, чуть ли не вывернул: – Вот это вот что?
У Наденьки на руке, повыше локтя, темнел большой хотя и не слишком яркий жёлто-фиолетовый синяк. Наверное, когда с кровати слетела или неудачно ударилась, или за что-то зацепилась.
Болотин немного сбавил громкость, прорычал угрожающе:
– Совсем берега попутал? Я тебе устрою. Пожалеешь, что на свет родился.
– Папа, замолчи! – закричала Наденька, вывернулась из его хватки, и опять вклинилась между ними, загородила Никиту собой.
– Это не он! Точнее он, но я так сама хотела. Мне так нравится.
Реально отмороженная.
Болотин вылупился на дочь. Не поверил. Не хотел. Перевёл взгляд на Никиту, уставился пристально и, видимо, как-то понял по его лицу, что Наденька не врёт, с силой сдавил челюсти, желваки вздулись, скрипнул зубами.
Никита не удержался, усмехнулся, вытер с подбородка текущую кровь – губу прикусил. А Наденька опять запричитала, но уже над ним, над разбитой губой, начисто забыв о присутствии отца.
Она на самом деле отчаянно-долбанутая, вообще без тормозов, с напрочь сбитыми ориентирами. Одержимая и потому жуткая, ещё похуже отца. Тот обычный, предсказуемый, а от неё не знаешь, чего ожидать. Хотя за себя не страшно, вот совсем нестрашно. Но существовало кое-что ещё…
Отпустить Лизу у него вроде бы получилось, точнее, оттолкнуть. Но, кажется, это было не самое сложное. Гораздо труднее, намного труднее – отказаться окончательно и отдать.
Иногда так и стояло перед глазами – лицо, тело… которое теперь ему только представлять. Ну как от этого избавиться? Как забыть? Пока с одной думать о другой, что это он с ней сейчас?
Не получалось. Не соединялось. Да совсем и не хотелось соединять. Хотя они и правда чем-то похожи, но даже не сравнить.
У Лизки волосы непослушные, лёгкие, и как бы она ни старалась их уложить, пригладить, всё равно часто выглядела немного встрёпанной. Словно только что после секса. И губы – припухлые, чуть обветренные, будто искусанные. Отчего, сколько бы ни пробовал их на вкус, всегда оказывалось мало, и неудержимо тянуло прикасаться к ним снова и снова. И прикусывать тоже. А у Наденьки всё-такое идеально-аккуратное, миленькое, игрушечное. По сути, конечно, не противное, но чужое, а потому – нафиг не сдалось, как бы аппетитно и сексуально ни выглядело.
А ещё это бельё в кружавчиках, наверняка дорогое. Но ему-то плевать, какое оно. Он всё равно не замечает и не разбирается. И суть не в белье, и вообще – лучше совсем без него, особенно без лифчика. Нахрена он нужен? И все эти платьица, колготки, каблуки.
Если они на людях, пусть Лиза лучше одевает брюки и свитеров побольше, а сверху ещё и его худи, чтобы никто даже не смотрел в её сторону, а уж тем более не придумывал там что-то такое. А вот когда только вдвоём, да ещё дома…
Больше всего ему нравилось, когда Лиза босиком, в коротких шортиках и футболке на голое тело, чуть свободной, не слишком обтягивающей, чтобы было легко запустить под неё ладонь, чтобы набухшие от возбуждения бугорки сосков рисовались под тонкой тканью не слишком рельефно, а просто угадывались. У него от этого крышу сносило – моментально. Даже сейчас, стоило лишь вспомнить. Но дело не только в сексе.
Ему и просто так всегда хотелось схватить её в охапку, притянуть к себе. И не важно, что она в этот момент делает: ржёт от щекотки, сердито вырывается, потому что считает, будто занята чем-то важным, замирает, закрывает глаза, подставляет губы, или сама нетерпеливо тянется, или просто сидит тихо, почти не двигаясь, приникнув доверчиво. Главное, сжимать её покрепче, дотрагиваться, пропускать между пальцами волосы, или зарываться в них лицом, жадно втягивать ни с чем не сравнимый запах и, словно идиот, мысленно твердить без перерыва, почти кричать «Моя. Моя. Моя».
Нет! Больше не «моя». Теперь – не «моя». Он понимает. Но как же невыносимо даже предполагать, что теперь может быть ещё чья-то, что кто-то другой… И ладно бы, если не знать, не видеть. А когда всё происходит на твоих глазах? И с кем…
Чёрт дёрнул Никиту развернуться к окну, посмотреть вниз. Вот зачем?
Ведь с того короткого разговора ни разу не пересеклись, словно что-то оберегало. И даже Алик, не сказать, что демонстративно сторонился, но не дёргал как обычно, не лез с нытьём, подколками и разговорами, никуда не тащил. Но, возможно, именно поэтому – чтобы однажды Никита увидел и сам всё уяснил.
Лиза стояла на улице перед зданием университета, недалеко от крыльца. А он уставился и глаз не мог отвести. Пялился жадно, хотя понимал, что будет только хуже, что лучше отвернуться, не дразнить себя, не бередить душу, не раздирать ещё сильнее рану, которая и так слишком глубокая и нестерпимо болит. И почти уговорил себя, но тут появился Алик. Не рядом, а тоже там внизу, на улице, подошёл к Лизе, обнял, наклонился к лицу, заговорил. И она… она ничего, ответила и даже не попыталась освободиться от Аликовой руки. Они так в обнимку и пошли, ну, наверное, к машине.
