– Я не боюсь, Макс.
Она встаёт и одевается. Неспешно. У неё плавные движения. Несуетливые. Ничего лишнего. Раньше бы его это раздражало – её экономность в жестах и слишком правильные действия. А сейчас – нравится. Это как её персональная фишка, непохожесть на других. Эксклюзивность. Эталонный показатель. Остаётся невольно любоваться, потому что глаза оторвать трудно.
– Я на кухню, – оборачивается Альда. – голод никуда не делся.
Макс лежит ещё несколько минут. Думает, решаясь, а затем встаёт. Его тянет магнитом туда, откуда растекаются вкусные запахи. Но не еда его манит, а девушка.
– Расскажи что-нибудь, – просит, усаживаясь на стуле поудобнее. Локоть на столе. Кулак подпирает щёку. По-домашнему тепло сидеть вот так. И болтать, если она захочет, конечно.
– Что ты хочешь узнать, – искоса бросает Альда взгляд на него и снова возвращается к готовке. Тонкий профиль. Светлые волосы.
Наверное, она страшится, что он сейчас начнёт расспрашивать её о сексе, мужчинах в её жизни. Нет. Это интересно, конечно, но не настолько, чтобы забивать голову неудачниками, которым она так и не досталась.
– Что-то из детства, но обязательно важное для тебя.
– Я уже рассказывала, – улыбаясь, она пробует на вкус ломтик огурца. Хрустит соблазнительно, а Макс думает о том, что её руки одинаково хорошо движутся и в танце, и в быту. – Самый важный человек в моей жизни не мать и не отец, а брат. Старший. Валера.
– Тот самый, что подтягивал тебе гольфы и завязывал банты, – вспоминает Макс. – А кроме брата вспомнить нечего? Ну же, Альда!
– Если совсем откровенно – нечего. Всё эдакое – только с ним. Я слишком много отдавала времени и себя балету. У таких девочек воспоминания – школа да танцы. А ещё, например, коробка шоколадных конфет, которую я слопала сама лично. Валера подарил. Мне хотелось. Он знал. У нас в семье патриархат – отец верховодит. Порой он бывает чересчур жёстким. После его науки всегда жутко хотелось чем-нибудь утешиться. Однажды я призналась Валере, что съела бы что-нибудь сладкое, чтобы заглушить горечь вечно несправедливых упрёков или слишком властного отношения к себе. Из желания утешиться. А может, назло и наперекор. И тогда он приволок конфеты. Целую коробку. И я съела её сама.
– И как?
– Вначале было вкусно и сладко. А потом – мерзко и гадко. Переела. Меня тошнило. А потом сыпь пошла. С тех пор я знаю: во всём нужна мера, даже если хочется в знак протеста сделать что-то такое из ряда вон.
– Ты слишком хорошая, – Макс встаёт и подходит к Альде. Прижимается к спине. Чувствует, как она напрягается.
– Тш-ш-ш… не бойся, – шепчет он ей в ухо. – Доверься. Я не сделаю ничего плохого. Просто позволь прикасаться к тебе.
– Ты можешь не спрашивать, – он видит, как рука её покрывается гусиной кожей. Бесчувственная? Хм. Он бы так не сказал. Да он и не верит. Пусть она хоть тысячу раз расскажет о своей фригидности.
– Но я хочу спрашивать. Просить разрешения, – продолжает шептать в ухо и наблюдать, как замедляются её руки. Он что-то ещё гудит ей, прислушиваясь к вибрациям. Касается губами мочки уха и шеи. Словно невзначай. Как бы случайно. Проводит пальцами от предплечья до узкой кисти. Туда-сюда.
В его действиях мало сексуальности. Подтекст есть, но сейчас Макс больше исследователь, чем увлечённый участник процесса. Покоритель горного пика, на который трудно взобраться. Нужно тщательно готовиться, уделять время тренировкам, иначе ничего не получится. Собьётся дыхание ещё на старте. Нога соскользнёт и зависнет над пропастью. Не хватит снаряжения в самый ответственный момент.
– Есть одна очень хорошая теория.
– Фраза про то, что нет фригидных женщин, есть невнимательные мужчины? – бормочет она, стряхивая оцепенение. Она поддаётся, сама того не замечая.
– Это тоже, но потом, – Макс ворует кружочек огурца. Надкусывает его, а затем прикладывает половинку к голой Альдиной руке. – Чувствуешь?
– Да, – в голосе девушки привычная ровность.
– Что ты чувствуешь?
– Мокро и холодно.
– Противно?
– Нет. Неожиданно.
– Там были мои губы. Думай об этом. И прислушивайся. Просто прислушивайся ко всем ощущениям, что приходят к тебе. Когда я прикасаюсь. Когда что-то касается тебя. Когда, например, сквозняк гуляет и гладит кожу. Это может быть просто ветер, а может – дыхание человека, который дышит этим самым воздухом.
Альда оборачивается. Смотрит ему в глаза. У неё – расширившиеся зрачки. Она дышит ровно, но он слышит: ритм её вдохов и выдохов немного чаще, чем до этого. И понимает: его самого заводит эта полуигра, полуэксперимент. Он сам не знает, как далеко они зайдут и что из этого получится. Но сейчас жизненно необходимо сделать крохотный шажок.
Он снимает с её руки огурец и доедает.
– Мне приятно, что мои губы касались твоей кожи, – говорит Макс и видит, как покачнувшись, она тянется к нему.
– Я хочу, чтобы ты меня поцеловал. Нежно. Без рук. Почувствовать поцелуй. Ничего более. Можно?
«Нужно», – хочет сказать в ответ, но вместо этого прикасается к пухлым губам легким касанием. Это и не поцелуй вовсе. Кожа к коже скорее. Дыхание в дыхание. Но Альда закрывает глаза. А он никуда не спешит. Поцелуи тоже бывают разные. И сейчас он готов показать ей все эти тончайшие нюансы и различия и уверен: она поймёт и почувствует. Главное – никуда не торопиться.
Глава 33
Юлия
Он ушёл, а у неё горят щёки. У неё всё внутри – узлом. Крепким, слишком интимным, чтобы признаться в этом хотя бы самой себе.
Она сейчас жалеет, что была чересчур податливой и мягкой. Позволила в очередной раз увлечь её. Ему достаточно протянуть ладонь с кусочком сахара, и она, как дрессированная собачка, готова стоять на задних лапках, есть из его рук, танцевать в дурацкой юбочке людям на потеху.
Это не злость и не отчаяние. Очень печальная правда. Немного уничижительная. Юлю хватило лишь на то, чтобы не упасть в его раскрытые объятия сразу. Выпросить отсрочку с важным «подумаю». На самом деле, ей не хотелось ни думать, ни отказывать.
Он стоял так близко. Чувствовать его – болезнь. Она отравлена им. Его яд впрыснут под кожу много лет назад. Ей хочется отдаваться, дарить себя, открываться до нервов, обнажаться до чувств, которых не испытать ни к кому другому.
Она пробовала. Один раз. Жалкая попытка жить семьёй с человеком, которого Юля так и не смогла полюбить. Её хватило на несколько месяцев. Два или три. Может, чуть больше. А потом она ушла и не вернулась. И не захотела больше экспериментировать, хотя никогда не знала нехватки в мужском внимании.
Жила запечатанная все эти годы. Грезила о счастье. Самообманывалась. Для неё нет счастья без этого мужчины. Наверное, она однолюбка. Только он и никто другой, как тогда, в юности.
