– Остыл ведь совсем, тебе невкусно, – заметил Никита и подозвал официанта. – Замените даме напиток.
– Не нужно, – запротестовала Лена, но Никита настаивал:
– Не стоит пить остывший кофе, в нем нет никакого смысла. Замените.
Официант вернулся с новой чашкой минут через десять, все это время Никита, к которому вернулось хорошее настроение, рассказывал Лене о новом проекте, в который его пригласили. Она никак не могла сосредоточиться на его словах, половина пролетала мимо, и Лена, спохватившись, постаралась придать лицу заинтересованное выражение. Она знала, что Кольцову не требуется от нее никакой реакции – достаточно вот так сидеть и смотреть на него с обожанием, ему важно только то, что он говорит и как при этом выглядит, а то, как реагирует слушатель, было не важно. В какой-то степени это было даже удобно иногда…
– Почему ты никогда не благодаришь официанта, когда уходишь? – спросила Лена, когда они оказались на улице.
– Это зачем еще? Я оставляю чаевые – к чему расшаркивания?
– Мне кажется, это элементарная вежливость…
– Ты такая зашоренная… все живешь в мире навязанных правил, словно тебе лет семьдесят. Нужно жить так, как удобно тебе.
– Даже если мое удобство причиняет неудобство кому-то другому?
– Почему тебе должно быть дело до этого?
– Не знаю… может, потому, что это нормально – чувствовать чужое неудобство или чужую боль? Может, потому, что именно это делает людей людьми?
Кольцов снова брезгливо скривился:
– Это делает людей идиотами, мешающими себе жить. Почему меня должна волновать чужая боль, если она не имеет никакого отношения ко мне? Да если даже имеет – это же не моя боль, к чему мне забивать этим голову?
«Вот потому ты очень плохой портретный фотограф, – едва не выпалила Лена. – Вот поэтому люди на снятых тобой портретах выглядят уродливо и неправдоподобно. Потому что ты не видишь их изнутри, не чувствуешь и не понимаешь. Ты умеешь снять радугу в капле росы на травинке – и совершенно не можешь рассмотреть и передать красоту человеческой души».
К ее огромнейшему разочарованию, закончивший свой монолог Никита посмотрел на часы и озабоченно проговорил:
– Ох ты… я опаздываю уже. Поймать тебе такси?
– Опаздываешь? – растерялась Лена. – Куда, уже ведь почти ночь…
– У меня мастер-класс по ночной съемке, ученики ждут уже, а надо еще добраться. Как я так увлекся… так что – такси поймать или справишься сама?
– Ты иди… тебя ждут ведь, неудобно… я сама… – пролепетала Лена, не в силах даже скрыть, как сильно разочарована и обижена.
Однако Никита, по своему обыкновению, этого не заметил, небрежно чмокнул Лену в щеку и, поправив ремень кофра на плече, пошел к пешеходному переходу.
Крошина постояла какое-то время, дожидаясь, пока его чуть ссутуленная фигура скроется из вида, и, вздохнув, подошла к обочине, поднимая руку, чтобы поймать такси.
Сидя на заднем сиденье, она глотала слезы разочарования и отчаянно жалела себя. Такое поведение Никиты было не в новинку, но почему-то именно сегодня, после такой долгой разлуки, она надеялась, что у них еще может быть какой-то шанс. И вот он снова ее бросил, в буквальном смысле – бросил посреди улицы в чужом районе поздним вечером.
«Наверное, я большего и не заслуживаю. Со мной можно – вот так, а с той же Юлькой – нет, потому что она-то подобного ни за что бы не позволила. И мужчин она выбирает таких, что готовы ради ее внимания в огонь и в воду. А мне всегда приходится довольствоваться тем, кто посмотрел в мою сторону хотя бы дважды».
Лена знала, что Юльку всегда удивляет ее низкая самооценка, ее склонность к самоуничижению – как будто в детстве Лену недолюбили, хотя это, разумеется, было совершенно не так. Папа, Денис Васильевич, обожал единственную дочь, баловал, проводил с ней все выходные, насколько это позволяла его работа. Мать, Наталья Ивановна, хоть и была довольно строгой, но практически ничего Лене не запрещала, привечала в доме ее приятельниц и устраивала для них чаепития. Это потом, когда Лена сперва отказалась идти по стопам родителей и становиться адвокатом, Наталья Ивановна начала выражать недовольство, а уж когда застрелился Денис Васильевич, не выдержавший того, что дочь узнала правду о его деятельности в девяностых, мать и вовсе отдалилась от нее. Сейчас они изредка перезванивались, но почти не виделись – если только Наталья Ивановна не была адвокатом в тех делах, что вела Лена, но и тогда их отношения ничем не отличались от служебных. Никто, глядя на них, не догадался бы, что это мать и дочь. Но это все случилось гораздо позже, у Лены не было шансов вырасти неуверенным в себе человеком, ее любили и поддерживали, однако в личной жизни Крошиной всегда творился бардак. Она была успешна на работе и совершенно бездарна в личной жизни. И что с этим делать, так и не поняла.
В квартире было тихо, только в ванной шумела вода – значит, Юлька дома и принимает душ на ночь глядя. Лена повесила плащ, скинула туфли и сунула ноги в старенькие тапки, чувствуя, как в носу защипало.
«Вот, и я для Никиты как такие тапки, – в который уже раз подумала она. – Надо – надел, не надо – задвинул в пыльный угол под кровать».
– …И не смей мне больше звонить, понятно? – вдруг донеслось из ванной, и Лена прислушалась – похоже, Юлька разговаривала со своим Стасом, и они явно ссорились. – Нет, меня не интересуют твои оправдания, прибереги их для следующей дурочки. Да! А я не собираюсь терпеть твои выходки. Нет, не боюсь. Гладышев, ты не единственный режиссер в этой стране, под чьи проекты дают деньги. И я уже не провинциальная актриса, которую пригласили на второстепенную роль в сериал! Да, вот так!
Шум воды прекратился, и Лена еле успела юркнуть в комнату, чтобы Юлька не подумала, будто она подслушивала.
– О, ты вернулась наконец? – Голос Воронковой звучал так, словно минуту назад не она разносила своего любовника по телефону. – Горишь на работе?
– Вроде того, – вымученно улыбнулась Лена, понимая, что не может сказать Юльке правду.
– А с лицом что? Ты плакала?
– Нет… устала просто, – пряча глаза, пробормотала Крошина, но обмануть подругу, знавшую ее с первого класса, конечно, не удалось.
Юлька обошла ее, взяла за подбородок пальцами и задрала голову вверх:
– Так… суду все ясно. Опять?!
Лена только кивнула, пытаясь освободиться от Юлькиной руки, но Воронкова держала крепко.
– Мне иногда кажется, что ты мазохистка, Крошина. И чем сильнее тебя унижает этот Ау, тем сильнее ты к нему привязываешься. Ты классическая жертва!
– Ничего я не… – попробовала возразить Лена, однако Юлька не желала ее слушать:
– Молчи! Тебе не просто надо усыновить мужика, тебе надо, чтобы при этом он еще и ноги об тебя вытирал вместо благодарности! Я не понимаю, как ты живешь? Что тебя заставляет с ним быть, Лена? Он же… он… у меня слов нет приличных!
